Этот сайт носит некоммерческий характер. Использование каких бы то ни было материалов сайта в коммерческих целях без письменного разрешения авторов и/или редакции является нарушением юридических и этических норм.
Принцип развития и преодоления существующего жанрового канона, разумеется наблюдается не только в диалоге или балладе, но распространяется и на другие жанровые образования, например, оду. Известное стихотворение Высоцкого «Памятник» органично связано с русскоязычной традицией восприятия и переосмысления оды Горация «К Мельпомене». История горацианской оды в нашей поэзии хорошо известна Начавшись с почти дословного перевода Ломоносова, она по мере своего развития всё более отделялась от латинского подлинника: Державин, Пушкин, Брюсов («Мой памятник стоит, из строф беззвучных сложен...») — последовательные звенья такого удаления. «Памятник» Высоцкого — последняя известная нам точка, за которой, как за горизонтом, текст, видимо, уже не будет восприниматься как потомок своего античного прародителя.
Памятник — один из самых древних мифологических тематизмов. недаром основатель философии «общего тела» связал с этим тематизмом возникновение мифологического («теоантропоурического») искусства. «Восстанием и обращением к небу живущего... и восстановлением в виде источника умершего началось искусство» (Н.Ф.Фёдоров. Как началось искусство, чем оно стало и чем должно оно быть).
Вполне естественно, что демифологическое искусство должно было проделать обратный путь — от замены скульптурного изображения словом, затем замены изображающего слова образом самого поэта и, наконец, выходом из образа, навязанного настоящим или будущим. Таков схематический путь горацианской оды на почве русской поэзии.
В стихотворении Высоцкого не только утверждается необходимость выхода из омертвевшего образа, но и последовательно описывается весь путь, проделанный жанром. В начале «Памятника» изображается превращение человека в статую («Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив: «Ахиллес»). Причём сама статуя ассоциируется с омертвлением некогда живой формы:
И железные рёбра каркаса
Мёртво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.
Если в мифологическом искусстве памятник всегда символ воскрешения, то демифологизация символа ведёт к отрицанию памятника и памяти как основных показателей иллюзионистского мышления, поскольку и то, и другое имеют дело не с живой личностью, но с канонизированным, застывшим образом. Личность безгранична согласно определению, образ же всегда рамочен и напоминает в этом смысле результат работы гробовщика с деревянной меркой. Образ — лишь гипсовая маска, с которой «вчистую стесали Азиатские скулы мои».
Последующее развитие стихотворения логически сопрягает мотив памятника с мотивом канонизированного образа поэта, замыкая тему торжества смерти над жизнью.
При внешнем динамизме глаголов здесь скорее изображается безжизненная суета, которой сопровождается любое посмертное торжество с присущим ему в качестве обязательного элемента публичным лицемерием.
Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Но в заключительной части происходит коренной перелом в традиционном сюжете оды. Посредством деканонизации пушкинского образа совершается разрушение памятника и возвращение поэта в жизнь.
Командора шаги злы и гулки!
Я решил: как во времени оном,
На пройтись ли по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Тезис и антитезис пушкинской темы — человек и статуя — достигают здесь синтеза. Статуя Командора начинает движение как памятник, но заканчивает его как человек, разрушающий памятник во имя свободы. Знакомая по «Райским яблокам» ситуация возвращения находит в «Памятнике» своеобразное решение. Если там поэт возвращается к любимой и во имя любви, то здесь происходит гражданское воскрешение поэта во имя ненависти ко лжи.
В пушкинской поэтике человек и статуя уравниваются в своей несвободе: своеволие Евгения и Дон Гуана наказывается роком за попытку идти против устоявшегося порядка вещей, который для поэта XIX века обладает единственным статусом реальности. В художественном языке Высоцкого метафизический порядок вещей лишён статуса реальности изначально. Величие предмета и его восхищающая мощь, составляющая, по мнению Гегеля, субстанциональное содержание оды, рушатся перед внутренней свободой. Ода вылезает из традиционной оболочки жанра, как и сам поэт:
...падая вылез на кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров всё же
Прохрипел я похоже: «Живой!»
Поэтика Высоцкого включает скептицизм читателя как непременный компонент понимания смысла, однако само понимание невозможно за пределами предполагаемой жанровой структуры. Его ода требует одического пространства — «огромного скопленья народа» — и одического времени — момента, когда «саван сдёрнули», а памятник появляется перед одураченной толпой во всём своём ложном великолепии.
Лирический герой поэта предельно жизнелюбив, его нельзя соблазнить ни райскими садами, ни персональным монументом на площади. Вектором его существования остаётся правда и только правда. Ей одной он мог сказать: exegi monumentum!