Потом, он продолжал Брехтовскую линию, Любимов, сделал спектакль "Галилей", хотел сделать спектакль "Турандот", но на корню это было пресечено, потому что испугались, что китайцы обидятся. Я уж не знаю, чего так сильно испугались. Вот, они все равно обижаются, и без этого спектакля, так что... Правда? Правда? Вот, ну и... А это обещало быть очень интересным, потому что он придумал интересное оформление, мы... я написал много песен... И вообще, спектакль был готов, его надо было только репетировать — он уже, в общем, был сделан и придуман.
Он, вообще, заранее придумывает всегда спектакли свои, образ, и потом только уже экспериментирует, как это будет, чтобы посильнее воздействовать на зрителя. Я думаю, что вообще его манера — его работы — это как Свифт сказал: "Для того, чтоб добиться результата, для того, чтобы все-таки взять публику и схватить человека за горло — который сидит в зале, — все средства хороши," — театральные, конечно. Вот, и поэтому у нас есть — и можно это назвать эклектикой, а в общем, это — синтетический театр, совмещение. Когда в параллель идут многие жанры, сплетаются — и цирк, и буффонада, и пантомима, и поэзия, и проза, и драматургия простая, обычная, и т.д. Ну, вот.
Ну, и, конечно, делается классика. Вот из последних классических спектаклей — это был наш "Гамлет", а последняя премьера театра — это была пьеса, написанная Любимовым в содружестве с одним инженером, который не профессионал: они написали по "Мастеру и Маргарите", написали инсценировку и сделали спектакль.
Ну, бум был невероятный, хотя, на мой-то взгляд, этот спектакль был обречен на успех еще с самого начала, еще до того, как он был поставлен. Слишком много там сплелось личного, Любимовского, Булгаковского, театрального — нашего театра. Он сделал такую театральную фантасмагорию, которую можно играть только в нашем театре, потому что он взял все лучшие метафоры из различных спектаклей нашего театра: занавес из "Гамлета", два портрета из "Тартюфа", маятник из "Часа пик" — и оказалось, что это удивительно работает в этом спектакле. Потому что вот это вот время, которое отсчитывает весь маятник, который движется по всей сцене, и на нем то нечистая сила ездит и т.д... — он вдруг стал так удивительно работать. А занавес дал возможность "снимать" сцены, там, к... из Понтия Пилата, там, казнь Иешуа и т.д., "снимать" так, как будто бы это — знаете — старинная икона, такая размытая уже, которая почернела, потому что на просвет занавеса фигуры не угадываются, а угадываются... Вернее, фигуры только угадываются — а не видно, что там происходит. Это... ну, есть... Это очень похоже на старинные фрески, потрескавшиеся, — знаете? Вот занавес из "Гамлета" дает это ощущение в этом спектакле.
И, по-моему, очень хорошая инсценировка, потому что он... она... она дает возможность играть авторский текст, эта инсценировка. Потому что когда Бездомный встречается с Мастером в сумасшедшем доме, там начинает Бездомный говорить этот текст, который... ну, к... к... а... самое начало: "В белом плаще с красным подбоем..." — и его, этот текст, Мастер вдруг начинает продолжать за ним. И у нас есть и Булгаков — вроде бы, — ну, просто такой авторский голос, который в... дает еще одну грань юмора, который присутствует в авторском тексте.
Там тоже есть вот так много параллельных способов воздействия на зрителя и, мне кажется, они хорошо работают, очень. Вот, и потом, по-моему, первый раз я услышал Прокофьевскую музыку, чтоб она так мощно звучала. Когда... Когда Воланд читает рукопись Мастерскую — это... я уверяю вас, нет ни одного человека... Это можно из самого глухого аула человека привезти, и его это тоже прихватит за горло. Так это прекрасно сделано, именно вот эта вот музыка и... и пластически: он так берет, срывает так листы, вниз, всю эту рукопись, и звучит эта музыка, в ритме... Удивительно здорово!
Ну, в общем, ладно. Одним словом, вот это была последняя... Нет! Последняя премьера была — "Перекресток", мы сделали... Вернее, "Сотников" — простите — "Сотников" и "Круглянский мост" по Быкову. Вот. Ну, значит, теперь — дальше что будет делаться? Дальше будет делаться Достоевский, причем, вероятно, очень быстро. Потому что Любимов, он теперь, счас популярный режиссер стал мировой, его везде зовут ставить. Вот он оперу поставил в "Ла Скала" в Милане с большим успехом, теперь его зовут еще одну оперу, "Пиковую даму", ставить в Париж, а тут он уже успел поставить в Венгрии спектакль "Преступление и наказание" с венгерскими актерами. Что было жутко ему трудно, естественно, как вы понимаете, из-за языкового барьера. А потом — опереточная все-таки страна-то... Не страна, а традиция опереточная, Австро-Венгерская: там, Кальман, "Сильва" и т.д. И вдруг, значит, — "Преступление и наказание", они не очень понимают это. Но, говорят, спектакль удался. Правда, они премьеру не хотят почему-то играть, говорят: "Вот к 60-летию не надо Достоевского в Венгрии," — я не знаю, почему. И вот, значит, теперь она будет после празднования 60-летия — он поедет выпускать этот спектакль. И он будет его делать у нас — значит, спектакль будет быстро сделан, мне кажется, что быстро.
Гоголь, Достоевский — по-моему... Что-то по классике ударились. По-моему, будет "Чайка", но это не он будет ставить, а будет ставить наш такой очередной режиссер — Вилькин. Вот, значит, потом он будет делать, по-моему, "Жалобную книгу" — это такой монтаж по Чеховским рассказам. Вот так.
Ну, и теперь — о том, что это за театр, крамольный, там, не крамольный? Ну, вот судите сами, значит. Может быть, он и крамольный, но ведь так... Поезд ушел, как говорится. Потому что уже съездили несколько раз "туда", и один раз съездили в Югославию в прошлом году, хотя долго не пускали. Не пускали на "Битеф" — на фестиваль Белградский, — все думали, мол, дескать, нечего им там делать, и добились до того, что мы поехали на самый главный "Битеф" — на десятилетний. На десятилетний юбилейный "Битеф", который проводился совместно с "Театром Наций", — да взяли да еще получили первый приз там за "Гамлета". Так что теперь уж делать нечего, надо выпускать.
И вот теперь мы едем во Францию, со второго числа. С четвертого ноября у нас начнутся гастроли, сначала в Париже. Везем мы четыре спектакля, к сожалению, без "Мастера..." мы едем, но везем "Гамлет", везем "Мать", потому что там почему-то они очень захотели "Мать". Хотя спектакль здорово сделан у нас, но они его захотели не только по этой причине, что он здорово сделан, а потому, что у них знают Горького. Хотя говорят, что французы путают Горького с Марком Донским, который фильмы ставит, они не знают, какой Горький — но все-таки что-то, Горький какой-то есть для них. Вот. Ну, и вот, значит, "Мать", "Послушайте" Маяковского, спектакль поэтический... Я не знаю, зачем, но, во всяком случае, говорят, что там найдется публики — любителей Маяковского — на несколько спектаклей. И по... Везут еще "Десять дней...", вот, я сказал, и в одном городе, в Лионе, мы будем играть "Тартюф". "Тартюф" будем играть два раза. Вот. Вот все.
И что будет дальше, я не знаю. Потому что, вы знаете, ведь сейчас... счас уже все те времена прошли, что — приезжает кто-нибудь из Советского Союза, и уже говорят: "А! Интересно!" Вот сейчас поехал Владимиров из Ленинграда в Париж и еще, кстати, — в дни визита э... нашего Председателя Президиума Верховного Совета, Первого Секретаря... э... Леонида Ильича Брежнева в Париж. И был визит, а в это время, значит, повезли спектакль, который написал Генрих Боровик по... про Чили. Ну, и что? И там — человек двадцать людей, и все. Не пошли — и не сгонишь, никакая компартия не сгонит, там солдат нет.
Так что видите, — значит, туда надо везти что-нибудь такое... Нет, правда, потому что нельзя уже рассчитывать на то, что там есть поклонники, и что будут поддерживать просто из политических соображений. Нет, надо везти искусство туда.
И говорят поэтому — вот и Министерство, и все, — говорят, что это будут одни из самых ответственных гастролей за последние десять лет. Мы, в общем, к этому так и относимся. Пока вот этот... полтора месяца после открытия сезона мы репетируем эти спектакли. Ну, Любимов все время смотрит спектакли, он просто стоит с фонарем в проходе — каждый спектакль почти, хотя бы начиная, там, или до середины, или полностью. Он всегда, почти каждый день, на всех спектаклях стоит с фонариком. И когда ритм падает, он фонариком помигает, когда очень плохо, он зажжет белый свет и уйдет, а когда хорошо — синий. Вот так как-то вот он придумал. Вот. Он там играет чего-то, делает какие-то движения, и половина зала смотрит на него — может, поэтому и нравятся спектакли.
Ну, вот — все. Значит, если у вас есть какие-то вопросы ко мне, я с удовольствием буду отвечать вам по ходу дела, но я так думаю, что вы хотите, чтобы я чего-нибудь вам "прикинулся", да? Сейчас.
Как вы понимаете, я уже почти без голоса. Вот. Ну, как говорится... Из "Гамлета" вы хотите?
Это стихи Пастернака, которые являются как бы эпиграфом ко всему представлению. И... Это двойная цель преследовалась. Меня Любимов посадил около стены, чтобы я сидел с гитарой, и чтобы публика поняла, что это никакого не принца Гамлета Датского мы будем играть, а просто какого-то человека, которого зовут Гамлет, который мог жить тогда, и сейчас — не важно. Вот. А эпиграф — "Но продуман распорядок действий", это самое главное в этом спектакле, потому что все заранее предрешено, все известно — чем это кончится. От этого этот Гамлет много знает, он отличается всезнанием. Он знает, к чему он приходит, к какому концу, и что ему его не избежать. Поэтому есть другая окраска немного у этого Гамлета.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси!..
Но продуман распорядок действий
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
И тут начинает двигаться занавес, и всех нас, перед началом спектакля участвовавших в прологе, сметает в сторону, и потом уже начинается действие.