Так, теперь уже побольше [записок] — я, по-моему, вызвал джинна из бутылки... Нет, "Исполните..." еще пока — всё нормально.
Всё нормально: "Исполните "Растопи ты баньку", "Разговор в пивбаре", "Скажи еще спасибо, что живой"..." Кому сказать спасибо, что живой?
"Какая роковая цифра у вас как у поэта?"
Я ведь вам сказал — срок жизни увеличился.
Вопросец будь здоров. Кстати говоря, он подстать и песне, потому что многие мои друзья обиделись. Говорят: "Ты что, нас подталкиваешь к чему-то?" "Наоборот, — говорю, — живите сколько хотите!"
"Извините, вы совершали восхождения? И на какие горы? Оказывал ли на вас эмоциональное воздействие горнолыжный спорт или другой вид спорта?"
Безусловно! Даже говорить нечего. Вы знаете, из этого получилась целая серия песен, когда я был в горах.
Я... Как вам сказать? Меня затаскивали, в общем. Потому что я не занимался никогда горнолыжным спортом. Мы снимали под Ужбой, и я полностью на вершине не был. До конца так мы ее и не прошли. Но мы совершали восхождения, довольно сложные. В некоторых местах просто меня, как рюкзак, подымали — и всё — ребята. Многочасовые [походы], тогда было еще полно сил.
Но, к сожалению, действительно, на вершинах, как вы пишете, я ни на каких не был. Кроме, может быть, некоторых творческих, о которых знаю только я сам, один.
А по поводу воздействия эмоционального — альпинизм на меня оказывал колоссальное воздействие в свое время. Я не мог жить без гор. И каждую свободную минуту, каждый день, который у меня выдавался свободный, я обязательно туда вылетал. Просто хотя бы подышать горным воздухом, без всяких восхождений, без походов.
Ну, значит, "...что вы пишете книгу. Если правда — о чем она?"
Это правда. Но, вероятно, каждый там... Ну как — книгу пишу? Я не пишу книгу как таковую: сел и начал писать роман. Нет, я просто стал записывать некоторые свои впечатления в прозе. Они иногда выливаются в целые рассказы большие, иногда это начало больших вещей каких-то... Я не знаю, что из этого получится, но это правда. Это правда.
Но я не буду бросать песни писать, не беспокойтесь.
"Ходят слухи, что ваша жена француженка, что вы ездили во Францию, там записали ряд своих вещей на пластинку. Так ли это?"
Знаете, одно к другому отношения никакого не имеет. Правда и то, и другое, но при чем тут — что "ваша жена француженка": и что вы, мол, из-за этого поехали, раз — и записали. Ничего подобного. Я поехал и записал. Совсем не потому, что у меня жена француженка.
Вот, "...ряд своих вещей. Кстати, слышал записи ваших песен с вашего голоса в сопровождении какого-то оркестра".
Я вам могу сказать, что есть записи, которые я сделал здесь в сопровождении оркестра "Мелодии", когда он был еще в самом-самом удачном своем... ну, что ли, пике — мне кажется. Он и сейчас, в общем... Достойно они, ребята, играют. Но тогда, мне кажется, они просто были замечательно вместе — вся эта команда "Мелодии". Сейчас немножечко распались, разбрелись, но всё равно они очень хорошо играют. А тогда это было просто прекрасно.
Мы с ними работали несколько дней — долго даже — вместе. Они делали оркестровки, и есть двадцать с лишним вещей, которые записаны здесь вместе с ними. Кстати, некоторые из них попали на пластинки, например, "Кони привередливые", — это оркестровка Кантюкова Игоря, Зубова Леши. Там же "Утренняя гимнастика" — это вот из этой серии. А вообще их было записано на два гиганта — специально должен был выйти альбом. Он, к сожалению, не выходит вот уже в течение шести лет.
Возможно, вы слышали эту запись с оркестром, а возможно, вы слышали с оркестром — то, что я записал во Франции. Там не оркестр Поля Мориа вовсе, как принято говорить. Нет. Там просто очень хорошие оркестранты.
Например, я записывал первую пластинку свою в сопровождении двух гитар — и у меня было два лучших гитариста Франции. Один — такой Клод Пави, который приехал — у него фургон, и там семнадцать гитар. И он на выбор слушал. Но он заставил меня — в течение трех суток — чтобы мы переводили полностью точно значение, тексты всех вещей.
Когда он не понимал смысла — а почему, собственно говоря, я так волнуюсь по поводу того, что "идет охота на волков", например, — мы ему объясняли, почему я так беспокоюсь и волнуюсь, и кричу об этом. Он говорил: "А-а!" — и записывал каждую строку.
Есть записи вот эти — может быть, вы их тоже слышали, они как-то просочились (но крайне редко здесь я их слышал). Вот там, на мой взгляд, самая удачная обработка — гитарная. Только чисто гитарная обработка с наложениями. Он так прекрасно играл, как я редко слышал. Из-за того, что он проникся: вот мы с ним провели несколько дней вместе.
Так что это такие парни, с которыми тоже можно работать, как и здесь с ребятами. Если с уважением друг к другу относиться, с ними тоже очень [хорошо] можно работать, несмотря на то, что они не понимают, о чем ты так кричишь.
Например, они совсем не понимают, как можно с таким напором и с такой отдачей петь некоторые вещи, почему это так волнует. У них этих проблем нет... Не нет, а они их не исследуют никогда — в песнях у них не принято об этом разговаривать. Почти никогда. Маккартни попытался, кстати, он "Балладу о брошенном корабле" тоже пел одну. Я не знаю, они даже немножко совпадают, наши баллады. Но в основном — нет, у них немножечко это "облегченный" жанр считается. За исключением Брассанса, конечно, и некоторых других.
"У Любимова много постановок без ролей для солиста-актера. Почему? Что это — театр социальной маски? Как актеры чувствуют себя без работы, ведь массовка — это работа для режиссера. А для актера?"
Вы ошибаетесь. Дело в том, что поначалу — поначалу — были такие спектакли, где не было центральных ролей для актеров. Но всё то, что делалось поначалу, в чем была студийность (кстати, многие из лучших спектаклей нашего театра — это именно начальные спектакли), — в них была зато колоссальная зарядка и тренировка для остального, для того, чтобы дальше играть роли. И пластическая, и голосовая была подготовка. Его мечта — чтобы был синтетический актер: человек, который мог [бы] делать всё.
Кстати говоря, американцы, которые в мюзиклах работают, — они ведь танцуют как балетные, поют как оперные и играют как драматические, еще и лучше. И блистательно двигаются, а если надо, занимаются акробатикой, танцуют и чечетки, и классику — всё, что хочешь. Это удивительно!
Из-за этого никто не может повторить. Вот мы говорим: "Давайте сделаем мюзикл!" Собрались — и никто ничего не сделал. Никогда не получилось ничего, потому что нет подготовки такой.
Это люди сами начинают... Например, я знаю точно, что девочки начинают сами брать уроки, желая поступить потом в какой-нибудь музыкальный театр, чтобы работать в мюзикле. Начинают брать уроки мастерства драматического, танцев, пения... Это традиционный вид искусства американский и, конечно, чтобы сделать мюзикл ну хотя бы наполовину — хотя бы наполовину! — такой, как "Westside Story" или "Исус Христос — суперстар" — ну куда!.. Это даже... Пока ничего похожего я здесь не видел.
Но вот вы спрашиваете — почему, ведь актерам скучно? Не было скучно. А потом появились спектакли, в которых очень много ролей. Ну, и сразу стало понятно, кто есть кто и что есть что.
Я работал в массовках, Валерий Золотухин работал в массовках прекрасно пятнадцать лет тому назад, и никто не чувствовал себя ущемленным. Потом пришли роли, центральные роли, главные, и в кино, и в театре. И вы не совсем справедливы, что у нас нету работы для актера. Это неправда. Есть очень много работы для актера у нас.
Но и... Как вам сказать? Конечно, уже сейчас массовки не интересно ставить ему, а нам играть. Безусловно, не интересно. Мы отыгрываем, доигрываем старые спектакли.
Но вы вспомните — есть ли в последних наших спектаклях массовки? И если вы пробежитесь мысленно, вы увидите, что — нет. Нету их. Их почти уже теперь не стало. Так что я думаю — это просто ушло в прошлое.
Но они были когда-то необходимы — вот я вам говорил — для поисков формы, из-за желания воспитать синтетического актера.
Я посмотрю быстренько — там еще [записки].
"...в Италию?"
Я был в Италии в семьдесят девятом году. К сожалению, эта поездка не была по Италии, это была поездка только в Рим, Вечный город. Удивительный город, живой. Это музей, который живет. Самый живой город Италии. Ты шарахаешься оттого, что здесь века на тебя повсюду валятся, и в то же время — жизнь кругом, на улицах стоят столики. Они все хохочут, очень много смеются, итальянцы, — страшно приветливые и очень открытые. Тебе ничего не надо сделать — они всё за тебя сделали. Они уже тебя любят, тебе осталось только им сказать: "Ага!" — повернуть голову только к ним. И всё сделано. Они с самого начала расположены, особенно у себя в стране. Я не знаю, может быть, они настораживаются, приезжая в другие страны, но у себя они открыты абсолютно. Они предлагаются на дружбу, итальянцы. Меня больше всего люди там поразили — именно этим своим качеством: никто не осторожничает и не проявляет никакой опаски по отношению к приехавшему иностранцу из "чуждого лагеря".
Я познакомился с очень многими актерами — с прекрасными и с великими теперь артистами. Например, я видел, как работает Сорди на студии замечательно. И с новыми, с молодыми, с совсем-совсем начинающими ребятами, театральными. Видел маленький кафе-театр...
Но больше всего, конечно, поражает то, что живет город, который, казалось бы, уже музей, там нету населения никакого, только туристы и гиды. Ничего подобного. Он такой живой и очень живучий, мне кажется, — Рим.
Это про Италию.
Вот мне теперь пришла записка: "Как вы относитесь к Жеглову? Снимаетесь сейчас в кино? Над чем работаете в театре?"
К Жеглову я отношусь с симпатией. Иначе бы я его не играл. А как вы к нему относитесь — это важнее намного. Я сказал, как я к нему отношусь, сыграв его в кино.
Ну, вы знаете, что вымерли улицы, что все сидели у телевизоров. И не только из-за детектива, а еще из-за столкновения характеров. Мне кажется, что это — одно из немногих произведений этого жанра, в котором есть настоящая драматургия, столкновение хара... Там есть характеры, а это уже ближе к литературе, понимаете? Из-за этого люди, мне кажется, тянулись всё досмотреть, посмотреть до конца. А вовсе не из-за того, что, там, убьют — не убьют, поймают — не поймают, как это часто бывает в детективах. Верно? Ну вот, если это случилось, я считаю, что пол-дела сделано...
Над чем работаю в настоящее время. В общем, мы — народ суеверный. Хотя я — не очень. Я собираюсь делать, может быть, сам свое кино. То есть не свое кино, а — быть режиссером одного из сценариев, который мне предложили, по знаменитой маленькой повести Козачинского "Зеленый фургон". Уже была такая картина. Но у нас есть возможность сделать двухсерийную картину для телевидения (а может быть, просто и для выхода на экраны) другого немножечко плана. Совсем другого плана. Я еще не дал согласия, пока я работаю над сценарием, над этой картиной. Возможно, вы её увидите. Там будет очень много моих песен. Я там буду, может быть, и играть еще — но обязательно хочу снять её как режиссер.
Мое хобби? Пусть при мне останется. Я не могу вам рассказать о моих хобби.
Мучает ли меня, что я был только актером?
Я никогда не был только актером. Вы ошибаетесь. Я намного меньше был актером, чем человеком других профессий в искусстве. Я актерство вообще не люблю и, если вам сказать честно, — не люблю пребывать на сцене. Я прячусь только за то, что вкладываю много пота, крови... А так бы я не стал работать, потому что я не очень люблю лицедействовать.
Ну, это совсем уже другой вопрос — может быть, есть разочарование, уже хочется свое дело как-то делать.
Почему вы так говорите? Я очень много писал, написал музыки, песен, стихов, очень много исполнял их... Это ж не актерская работа. Это авторская работа. Я больше был автором, чем актером, чем исполнителем. Так что вопрос неверно поставлен.
"Будет ли возобновляться "Жизнь Галилея"?" — я не знаю. Мои планы в театре?
Вы знаете, я хочу сделать, наконец оформить спектакль по своим песням. Уже давно придуманы декорации, давно репетировали мы и т.д. — и никогда не сделали, просто не доходили руки. И вот я хочу это сделать, раз и навсегда. Возможно, это будет одной из ближайших моих работ.
"Чем объяснить, что на ваших французских пластинках нет военных песен? Хотели ли вы записать такие песни в иностранных дисках?"
Я вам сейчас объясню. На моих французских дисках есть военные песни. Один диск сплошь состоит из военных песен, с маленьким вкраплением — две спортивные вещи. Там просто шестнадцать или пятнадцать чисто военных песен. Зачем же я буду другие диски писать опять с военными песнями?
Вот и всё. Производство "Шан дю монд" — купите, пожалуйста, её, если найдете. И вы увидите, что там отработана полностью вся военная тема.
Так. "Несколько слов о вашей роли в фильме "Место встречи изменить нельзя", о своем отношении к герою..."
Вы знаете, это очень сложно рассказывать — "твое отношение к герою фильма". Ну как ты можешь рассказать потом? Вообще, так глупо выглядят артисты, которые на "Кинопанораме" начинают разглагольствовать о том, что они пытались сделать, как они относились к роли... Уже все сделано, уже зритель посмотрел! Поезд ушел, как говорится. Понимаете? Все!..
Почему я так много пишу о тюрьмах и заключенных?
Вы неверно поставили вопрос. "Писал" — скажем. [Хотя,] я продолжаю писать, и не могу вам сказать, что полностью бросил эту тему. Но я вам могу сказать очень просто. Так как, в общем, мы — дети военных лет, выросли мы во дворах, в основном, все, то, конечно, эта тема не могла мимо нас пройти. И в тот период была тоска — вероятно, было такое нагромождение эстрадной песни, которая у всех навязла в ушах, что требовалось что-то другое: человеческая интонация.
Почему я писал — нельзя сказать, что о тюрьмах, заключенных и т.д. Знаете, почему? Потому что, вероятно, для меня в тот период наиболее понятный был вид страданий — вот такого рода: человек, который лишен свободы, лишен своих близких и друзей. Вот, возможно, из-за этого я так много об этом писал.
И не жалею, потому что все эти песни мне помогли в поисках формы, в отработке простоты, нормальной человеческой разговорной интонации. В поисках её, что ли. Хотя бы так.
А разве не стоит? Вы считаете, что совсем не надо об этом писать?
Так... В кино?
Вы в ближайшее время увидите телевизионный кинофильм трехсерийный, который называется "Маленькие трагедии", по Александру Сергеевичу Пушкину. Картина снята Швейцером на "Мосфильме", и скоро она появится на экранах. Я играю роль Дон Жуана, Дон Гуана.
Я люблю эту работу, потому что — прикоснуться к такому материалу... Вы себе не представляете, как много зависит... Вот вы говорите, что "были только актером всегда... Пишете о таких вещах, а были только актером". Ну, я считаю, что я не был "только актером", это еще, может быть, вы не знаете, кем я был и чего делал.
Но это совсем другое дело. Вы себе не представляете, как много зависит от того материала, который ты играешь. Если сейчас уже пришла такая возможность — выбирать, выбирать что делать, то, конечно, теперь уже можно от чего-то отказываться.
Когда человек карабкался куда-то наверх, он только набирал, и хватал как можно больше всего. Чтобы мять себя со всех сторон, брать и эту роль, и эту, чтобы известность в кино приобрести — и даже какую-то [роль], которую не любишь. В театре брал, что ему давали, потому что театр это фабрика: тебя назначили — вот ты встань и работай. Понимаете? Мы ж на самой низшей ступени, артисты, — вы правы в этом смысле. Дальше — там уж куда поставят, отказаться ты не имеешь права.
Теперь уже пришла такая пора, что можешь выбирать и отбирать. И, конечно, я теперь постараюсь, если буду работать — если буду работать еще и как актер, — работать только с интересным материалом.
Ну, хорошо. Вот я почти на всё ответил, на все вопросы.
Ага. "Правда ли, что вы ушли из театра и играете только в "Гамлете"?"
Видите ли, я никуда не уходил. Уйти — это слишком сильно сказано, как говорят. Нет, я не уходил, просто для работы моей, которой я сейчас занялся, мне необходимо быть свободнее. Поэтому я буду играть спектакли, в которых я необходим только. А где возможно меня заменять — я их играть не буду.
Ладно, закончим на этом.