Театр уехал на гастроли в Польшу. Потом Володя поехал в Париж. Наконец, стало известно, что главное решено: его готовы утвердить режиссером. Он вернулся, я позвонил и сказал, что он утвержден.
— Нет, ты скажи, что они утвердили? Сценарий или меня как режиссера? — допытывался он.
— Сценарий-то как раз требует доработки, а тебя утвердили. В плане "Экрана" так и стоит — "Режиссер В.Высоцкий".
Не дожидаясь утверждения я послал на Одесскую студию заявление, в котором предлагал считать режиссера-постановщика В.Высоцкого полноправным соавтором сценария и просил перезаключить договор. (Ответа пока, сегодня, когда я это пишу — 18 августа 1980 года, — не последовало).
Володя был удовлетворен, но особого энтузиазма не выказал. Просил разыскать его через несколько дней, когда он вернется в Москву из какой-то поездки. Когда он вернулся, я несколько раз звонил, но встречи не получалось — все что-то мешало.
— Знаешь, я, наверное, откажусь снимать картину, — вдруг сказал он мне однажды по телефону.
— Почему?
— Да не дадут они снять то, что мы хотели! Если такая ... тянется со сценарием полгода, то что же будет дальше?!
Я надеялся, что это у него минутное настроение, но:
— Да брось ты! — ответил он. — Что я, мальчик?! Я серьезно обдумал... В общем, приезжай, поговорим. Решим, как быть.
Здесь стоит сказать несколько слов о том, как он замышлял снимать картину. Владимир говорил, что набрался немного опыта на съемках "Эры милосердия", когда Станислав Говорухин уезжал за границу. Но он строил вполне по тем временам невероятные планы. Например, мы фантазировали, как будем снимать не один, а сразу два варианта фильма: один — "для них" то есть для "Экрана", а другой — настоящий.
— А пленка?
— Пленку даст "Улька", — отвечал он не задумываясь.
"Улька" (Ульрих) — муж Л.Максаковой, с ними Володя дружил, хотел снимать и Людмилу. Когда я пытался понять, как он собирается торчать в Одессе полгода-год, когда нужно будет снимать и готовиться, он отвечал как-то неопределенно. Вероятно, был убежден, что сможет налетами появляться в группе, задавать должную инерцию, а уж потом все будет идти без него до следующего "налета". Пригласил однажды Юру Клименко, выдающегося оператора, и довольно долго мы говорили о фильме.
Как-то стали подбирать актеров. Сразу же прозвучало имя Ивана Бортника. Сам Володя собирался играть Красавчика. Я заметил ему, что он староват для этой роли. Вот если бы он выглядел так, как на фотографии Плотникова (из той серии, где он с Мариной, с Говорухиным).
— Чепуха! Только заняться собой немного — и сразу же буду таким, — уверенно сказал он.
Появилось имя Николая Губенко. При этом имени, помнится, у Володи сделалось какое-то удивительно доброе лицо, и он сказал:
— Да-а-а, вот актер! Коля, если бы был, это гениально!
Почему-то он мечтал снимать не в Одессе, а поселиться и жить в Санжейке — там море, пляж, тишина. С этой Санжейкой у него были связаны какие-то хорошие воспоминания.
Однажды мы остались одни — Володя улегся на диване, и вдруг стал говорить о том, что стоит снимать фильм и в Болгарии, на побережье. Далее следовала какая-то совсем уж невероятная история о кладе, спрятанном отступившей Белой армией. Он знает, где спрятан клад, — там огромные богатства. Вот если бы его найти...
Я приехал к нему утром 18 июля, в канун открытия Олимпиады в Москве и в день его последнего "Гамлета" Он открыл дверь, улыбнулся — очень характерная ироническая полуусмешка-полуулыбка.
— Заходи. А ты похудел.
— Да ты что-то тоже осунулся, Володя.
Все время приходили и уходили друзья, все вокруг него двигалось, жило. Возникали и гасли какие-то темы, большинство из которых были мне незнакомы и непонятны.
Особенно живо реагировал он на какие-то неприятности, случившиеся у одного из самых близких его друзей — Вадима Туманова. Стал мне пересказывать подробности, злился и хохотал одновременно. Он судорожно соображал, кому может позвонить чтобы вмешаться помочь и страшно сожалел, что нет уже генерала Крылова, с которым Володя дружил. Генерал Крылов, начальник Академии МВД, незадолго перед тем застрелился. Кажется, у себя в кабинете. Эта смерть, помню, сильно ударила Володю.
Понемногу все разошлись — мы остались вдвоем.
— Пошли чай пить, — потащил меня на кухню. — Мне мед прислали настоящий...
— Не буду я снимать это кино, — сказал он на кухне. — Все равно не дадут сделать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала.
Сказать по правде, я уже был готов к такому разговору.
— Володя, ты уверен, что твердо решил?
— Что ж я, мальчик? — снова повторил он. — Они, суки, почти год резину тянут. Я ушел из театра, договорился...
— Да обычная история в кино, Володя.
— А мне что из того, что обычная? Так дела не делают!
— Да. Ты, наверное, прав, — я предпочел не настаивать, это было бесполезно.
— Надо нам поискать режиссера, — успокоился он. — Может быть, Юра Хилькевич?
— Да он что-то начинает делать сейчас. Ладно, Володя, о режиссере потом. Уговаривать тебя я не могу и не буду, но мне жалко. Могло быть хорошее кино.
Он подумал и вдруг сказал:
— А вообще-то мне нужно снимать картину. Вот Вайнеры напишут продолжение на меня... Может быть, мне и ставить?
— Ты всё продумай. Если ты сейчас безмотивно откажешься — всё! Больше ты у них никогда ничего не получишь. Скажут: "Высоцкий? Несерьезно!"
— Да? Ты прав. В общем, поедешь в Одессу, про меня пока определенно не говори.
— И не собираюсь. Это уж вовсе твое дело. Только ты подумай все же...
— Не хочу сейчас кино. Хочу попробовать писать прозу. Потом Любимов говорит о "Борисе Годунове".
— Пушкинском?
— Пушкин, Карамзин — монтаж такой...
Больше он о работе не говорил. Потирая рукой правую сторону груди, вдруг стал ругаться, что у него пропали несколько бобин с записями...
— Готовая пластинка! Мне "Мелодия" предлагает делать диск, а делать нечего! Это я во Франции записывал, а они меня надуть хотели. Коммунистическая фирма, мать их так!
— Дальше — калейдоскоп, из которого складывалась наша застольная болтовня — он все подливал и подливал чай. В таком виде и постараюсь восстановить отдельные высказывания, потому что та встреча была последней.
— Аксенов уезжает, — сказал я.
— Да? Когда?
— Завтра, — я ошибся: Аксенов уезжал через несколько дней, но тогда я не знал об этом.
— Жалко.
— Тебе-то всё же полегче, — заметил я, — ты можешь с ним видеться и там.
Он поморщился.
— Я не о том. Жалко — отсюда уезжает. А там — все не то. Ему здесь надо бы...
Он собирался в Париж.
— Ты часто можешь ездить?
— Пока да.
— А по положению?
— Вообще-то раз в год, но Марина мне исхлопотала так. Пока дают, а дальше...
— У нее прочное положение?
Он махнул рукой, усмехнулся:
— Это сначала она: "Россия, Родина!.." Ностальгия... Но — быстро все поняла. Теперь в обществе "СССР-Франция" не бывает вообще, а у меня с "ними" — и говорить нечего!
Напомнил самое "начало":
— Я тоже сначала учился в строительном — в МИСИ... Лекция — а я сижу, стихи пишу. Много писал... Ну, со второго курса ушел, поступил в Студию МХАТ.
О русских эмигрантах сказал:
— Конечно, трудно. Мне рассказали о Панове. Он делал "Идиота" в балете. Шум, сенсация, в зале битком. Успех невероятный! А на следующий спектакль пришло несколько человек. Думаешь, плохой спектакль? Да нет! Просто мало ценителей — вот и все.
Я рассказал о своем друге Юре Соколове, уехавшем в Австралию. Володя знал его.
— Там я не был,— улыбнулся. — А там ведь много русских.
И вспомнил:
— Я просил визу в Новую Зеландию. Это в Париже было. А они мне: "Надо жить в Париже два месяца, тогда — можно". Вроде как у нас, во! Чем меньше страна, тем больше бюрократии.
О концерте в Калининграде (последнем, как оказалось, в его жизни) вспоминал очень недобро:
— Они меня везли в машине, и баба оборачивается и спрашивает: "Владимир Семенович, а правда, что ..." Правильно сказал Валера Янклович: это все равно, что лезть в личную жизнь.
Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его "достали", особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:
— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: "Я лечил Высоцкого!"
Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Геннадий Полока, а потом вдруг сказал:
— Я откажусь у него сниматься.
— С чего?
— Не нужно мне.
— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать...
— Я знаю.
— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!
Он помрачнел, сказал:
— Да? Ладно, посмотрим.
Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уже говорил не раз:
— Это, Володя, типично русское [разгильдяйство]. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т.п.. — я готов помочь. Редактор я грамотный.
— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил:
— А надо, надо! А то валяются черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал...
Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.
— И уже не помню, когда писал, где... Нет, надо собрать все!
— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.
— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.
...И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.
— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда... Пойдешь?
Я отказался.
— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договаривались. Я возвращаюсь из Парижа, а ты из Одессы. Звони — расскажешь, как и что...