Этот сайт носит некоммерческий характер. Использование каких бы то ни было материалов сайта в коммерческих целях без письменного разрешения авторов и/или редакции является нарушением юридических и этических норм.

* * *

— Песни? Ну, это всегда со мной, но... Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Нет... Вообще, может быть, прозой заняться... Но сначала — кино!..

* * *

— Я Юрию Петровичу сказал: "Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать..."

* * *

— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму. — Он читает несколько строф, довольно много... Обрывает: ладно, тогда бросил... Теперь не то...

* * *

— Мне рассказали: объявился какой-то ..., называет себя Жорж Окуджава. Во! И поет моим голосом — даже я не могу отличить! Но — хрен бы с ним — так поет-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!

(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем).

— Что это, Володя, все-таки за русская манера такая: ведь ты много сделал, а где у тебя все это?

— Ну, много... Мне и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.

Я удивлен цифрой — я знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.

— Я же не все пою. А потом — стихи я не считаю.

— А ты быстро пишешь?

— Быстро.

* * *

— Это некоторые говорят, что "песенки". А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму... Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм... Вот как в "Охоте на волков" бьет этот ритм и внутренняя рифма: "Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та -..." Вот это "та-та-та" очень важно.

* * *

У него на полке — зарубежное издание Д.Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.

— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Федорова. Это грандиозно! Вообще, русские философы грандиозно: Бердяев, Лосский... Нет, сразу не дам. Принесешь — дам другую...

Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да се — и больше книг я у Володи не брал.

У него на журнальном столике лежали присланные книги — "Переписка Грозного с Курбским", Монтень в издании "Литпамятники"... Я позавидовал вслух, просил достать.

— Вот, присылают, — похвастал он.

Он читал тогда "Переписку Грозного с Курбским".

* * *

— И все-таки нехорошо, глупо, — снова повторял я в другой раз. — Вот ты свои вещи не фиксируешь Недавно я о том же говорил с Юлием Кимом. Как-то надо все это собирать. Ведь это же целая эпоха, Володя.

— А уходит она. Булат книжки пишет. Ким занялся песнями для кино, но у него там есть хорошее. И Булат тоже. Вот эти "Золотые ключики", "Соломенные шляпки"... Слушаешь — да, профессионально, точно, но... А ты с Кимом знаком? Что он делает?

— Я знаю, что он пишет "Фауста", такой парафраз, что ли. Кажется, даже закончил.

— Ну вот... Ладно, работай, я иду спать.

* * *

Я посмотрел "Интервенцию". Фильм был "полочный", режиссер Геннадий Полока показывал его едва ли не подпольно. Володя там в одной из главных ролей — Бродский.

— Все-таки свинство это! — возмущался я. — Вы там столько напридумывали! Картина могла бы стать событием, а лежит, стареет.

Он улыбнулся:

— Ладно, мы с тобой больше напридумываем. А Гена будет у меня худруком.

* * *

Звоню ему днем:

— Володя, как ты сегодня?

— Сейчас же приезжай! Я тут много напридумывал, даже записал. Когда будешь?

— Через 30 минут.

Но я задержался. В двери у него записка: "Игорь, извини, срочно пришлось уехать. Жду вечером. В."

Вечером:

— Ты же не приехал через тридцать минут! Ладно, вот что я придумал...

И следует по телефону целый фонтан выдумки, и опять все невозможно втиснуть в один сценарий. Приезжаю. Он дает мне листки с текстами:

— На! Разберешься!

И тут же:

— Написал уже песню, то есть, текст. Хотел сесть, подобрать мелодию (именно так и сказал), да народ все...

Я беру листок, там стихи. Читаю, а он взахлеб рассказывает, как будет идти песня. И если рассказ слушать, то стихи не поймешь, не вспомнишь. Я и запомнил тогда только первое четверостишие, да и то, как оказалось, не совсем точно:

* * *

Сценарий был переписан полностью. От прежнего осталось несколько эпизодов, но соединить, да еще на скорую руку, два совершенно разных стиля мне, конечно, не удалось. Я быстро перепечатал эти полторы сотни страниц и отнес Володе.

Через день он сам позвонил мне и устроил чудовищный разнос. Кричал, что все это полная ... Что я ничего не сделал! Что если я хочу делать такое кино — пожалуйста! Но ему там делать нечего!

— Ты думаешь, если поставил мою фамилию, то уже и все!? — орал он.

Я не мог вставить в этот бешеный монолог ни слова. Его низкий мощный голос рвал телефонную трубку и... душу. И я решил, что наша совместная работа на этом кончилась.

Проболтавшись по улицам пару часов в полном отчаянии, я доехал на метро до "Баррикадной" и позвонил ему из автомата. Приготовил слова, которые надо сказать, чтобы достойно распрощаться. Нечто вроде такого:

— Володя, ты можешь упрекать меня в неумении или в бездарности, но сказать, что в сценарии все осталось по-прежнему — несправедливо. Ведь ты сам... и т. п.

Но когда он взял трубку, он ничего не дал мне сказать. Он опять выругался, а потом добавил совершенно спокойно:

— Будем работать по-другому. Сядешь у меня и будешь писать. Вместе будем. Сегодня. Машинка есть? Ты печатаешь? Вот и хорошо. Жду вечером.

Вечером все стало на свои места. Он сказал, что в сценарии много ..., но времени нет: надо отдавать, чтобы читало начальство.

— В Одессу посылать не будем. Я сам поеду к Грошеву (главный редактор "Экрана"). Так двинем быстрее.

— Володя, чего тебе ездить? предложил я. — Ты ему позвони, а я отвезу. За ответом уже поедешь сам.

Так и сделали. Грошев обещал прочитать к пятнице, через три дня, но Высоцкий перепутал — поехал в четверг, и убедить его, что ехать рано, мне так и не удалось. В четверг я позвонил ему:

— Ну как?

— Никак! Я отказался от постановки. — мрачно заявил он мне в трубку. Я кинулся к нему.

Он лежал на тахте. Что-то бурчал телевизор, почти всегда у него включенный. Тут же сидел Сева Абдулов с рукой в гипсе, задранной к подбородку, еще кто-то — кажется, Иван Бортник. У всех вид такой, точно объелись слабительного. Я встал у стены.

— Ну, что стоишь! — рявкнул Володя, — Снимай пальто! В общем, я отказался от постановки.

— Ты не спеши.

— Да что ты меня уговариваешь! Я приезжаю к этому Грошеву! Он, видите ли, за три дня не мог прочитать сценарий! Я, Высоцкий, мог, а он не мог, твою мать!

— Да он и не обещал...

— Да ладно тебе! И как он меня встретил "Владимир Семенович, я вас прошу больше в таком виде не появляться!" В каком виде? Я-то трезвый, а он сам пьяный! И он мне такое говорит! Мне!!!

(К слову сказать, Володя действительно тогда не был пьян, но очень болен. А уж Грошев, конечно, тем более не был пьян).

— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему все, я вижу, по...!

— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждешь?.. — и т. д., — но сейчас он слушает только себя.

— Больше я с этим ... телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на "Кинопанораму" не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся! Я на первой записи был, а сегодня — ... им!

И так он долго еще "вызверивался", и на запись "Кинопанорамы" действительно не поехал. По счастью, накануне его все-таки записали, и эта запись сохранилась.

После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжелой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.

— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.

Вот как он рассказывал об этой своей записи на "Кинопанораме":

— Маринина (редактор "Кинопанорамы" — ред.) мне говорит: "Владимир Семенович, я обо всем договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире". Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. На что мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет...

Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный ..., выкладывался. А потом она подходит и говорит: "Владимир Семенович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?" Я аж взвился: "Да идите вы...! Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешено", — "Нет, но..."

Вот эти два события — видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлен плохо. Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал), но улучшения все не было.

— А мне в "Гамлете" на колени как становиться? На концерт выхожу — едва стою! — злился он.

На одном таком концерте я был. Поехали в больницу N 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы, трое, что были с ним, кое-как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:

— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился, — ну, хорошо.

Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки запомнился и такой:

— Вот записка: "Что думаете о других наших бардах: Окуджаве, Киме и (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них". Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о "Фаусте", говорят, очень интересно. А третьего, — он назвал фамилию, — я не знаю, кто он такой. Но — раз не знаю, то, значит, наверное, и не надо, — и он улыбнулся.

Запись этого выступления сохранилась, и текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.

Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя, естественно, к нему больше не пошел, но инцидент был как-то сам собой исчерпан и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы "послушать замечания руководства" и вообще решить, как быть дальше.

Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для "Стрел Робин Гуда", но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начале сценария:

Он включил пленку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух и закончился, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаем.

Эту формальную работу по сведению концов с концами я проделал за три дня, да еще три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору "Экрана" Б.М.Хесину. Тот заболел, увез с собой сценарий.

А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.

— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать как дела.

— Ты не мне — ты лучше звони в "Экран" из Парижа.

Он не звонил ни мне, ни в "Экран", а домой — выспрашивал как дела. Дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не было. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.