ВЫСОЦКИЙ: время, наследие, судьба

Этот сайт носит некоммерческий характер. Использование каких бы то ни было материалов сайта в коммерческих целях без письменного разрешения авторов и/или редакции является нарушением юридических и этических норм.


В. ВЫСОЦКИЙ В КОНТЕКСТЕ ИСТОРИИ

Натан ЭЙДЕЛЬМАН

Стр. 1    (На стр. 2, 3, 4)


Данный текст представляет собой расшифровку стенограммы лекции "История и мы", прочитанной в 1983 г. в Ленинграде. При расшифровке опущены фрагменты, непосредственно к теме не относящиеся — например, пересказ спектакля "Владимир Высоцкий" Театра на Таганке. Ответ на вопрос об исторических тенденциях, выраженных Высоцким, который прозвучал по окончании лекции, здесь перенесен в основной текст.


Я знал его мало. И если бы речь шла о вечере воспоминаний, конечно, не имел бы права говорить. Но как историк, да просто как современник Высоцкого, как один из тех кто любил и любит его слушать... Поскольку он принадлежал нам, то мы можем говорить о нем.

А знакомство личное мое невелико, повторяю. В Театре на Таганке, где я имею честь быть членом общественного совета, на обсуждениях, обычно горячих, Высоцкий, как правило, молчит. Иногда вставляет слово. Когда была бешеная схватка за кулисами по поводу трактовки Достоевского в свези с "Преступлением и наказанием", где он играл Свидригайлова, очень много и остро было высказано насчет того, как понимать, в какой степени можно убивать, в какой степени этого не следует делать и т.д., Высоцкий замечательно слушал. Я знаю, что есть такой вид актерского слушания, когда актеры эффектно "слушают", но думают о своем. Речь шла, конечно, не об этом. Он вставлял реплики иногда... Но буквально всасывал в себя информацию.

Я — и не один я — следил за тем, с каким интересом он слушал даже многие наши чепуховые разговоры: ему было интересно. Здесь я лишний раз убедился в том, в чем этот зал, наверное, не надо убеждать — сколь интеллигентен, культурен и сложен облик этого человека.

Второе воспоминание. Непросто его излагать, потому что я бы не хотел, чтобы здесь был элемент некоторого, что ли, бахвальства.

Читал я лекцию. Дело было в конце апреля — в начале мая 1980 г. Стало быть, Высоцкому оставалось жить меньше трех месяцев. Это было в Доме Архитекторов. Тема лекции была — о тайнах XVIII века, я рассказывал только что увлекший меня сюжет, который потом в основном напечатал в журнале "Наука и жизнь". О несчастном Брауншвейгском семействе, о свергнутых с престола в 1741 г. родственниках императрицы Елизаветы Петровны, и об их приключениях, и о борьбе, ужасной, темной и страшной борьбе за власть в XVIII веке.

Зал — пожалуй, величиной с этот. Неполный. И вдруг я смотрю — у прохода близ заднего ряда сидит — Высоцкий? Я, признаться, не поверил. Не то, чтобы я не мог себе представить, что Высоцкий ходит на лекции. Но — некогда человеку и вообще... Я решил, что — какой-то человек на него похожий. Человек слушал очень хорошо. Потом лекция кончилась, подошли друзья... Человек, похожий на Высоцкого, исчез. Больше я его не видел. 25 июля Высоцкий умер, а потом, естественно, в Москве, в семьях различных, очень много говорили о нем. И вдруг я получил потрясший меня даже, мистический такой, загробный привет. Одна очень пожилая женщина, подруга матери Высоцкого, вдруг стала мне и моим близким рассказывать, как он пришел с лекции — той именно — и как говорил всякие лестные для меня слова: как она ему понравилась, вызвала у него интерес и т.д. Привет, полученный уже в августе 1980 г.

Я не собираюсь, разумеется, по этой причине воспроизводить ту лекцию. Повторяю, она напечатана в "Науке и жизни". Хотя несколько эпизодов, я думаю... Высоцкий человек с прекрасным чувством историка, хотя у него чисто исторических песен — чисто исторических — практически нет. Если есть история, то — "Бонапарт переходил границу" или, ну, "Песня о Вещем Олеге" — пожалуйста, тут же переходит, конечно, на сегодняшний день.

Но по его вкусу, по его представлениям, по его любви к такой живой, кровоточащей детали я могу вообразить, какие эпизоды ему понравились. Я говорю совершенно в данном случае без всякой ложной скромности, не я их сочинил, они взяты из истории.

Четыре эпизода я не могу не вспомнить. Я рассказывал о том, как несчастных мальчиков и девочек, молодых принцев, заперли в Холмогорах около Архангельска и несколько русских императоров — больше всего Екатерина Вторая — держали их там. Императоров даже не злых, которые их не казнили, не распинали. Но никуда не отпускали. Сорок лет они жили за огромным забором среди снегов и метелей под Архангельском только потому, что имели отношение к правящей династии, имели известные права на престол. Логика власти.

И вот один эпизод — как местный губернатор даже пожалел этих несчастных девочек-принцесс, нашел гениальный ход, по его мнению, который мог бы им помочь. Он стал подавать доносы в Петербург. Сообщил, что он заслал доносчика в дом к этим принцам и принцессам, и доносчик передавал, о чем они говорят. Что они говорят очень хорошо про матушку-императрицу, про правительство, очень любят царствующую власть и т.д. Губернатор рассчитывал на то, что уж донос-то прочтут!.. Но помощь не осуществилась.

Второй эпизод той лекции. Шли годы. Эти принцы и принцессы подросли, и видели только друг друга. Одна из них, принцесса Елизавета, — все отмечали — была очень хороша собой. И вот запретная совершенно ситуация — она влюбилась. Влюбилась в сержанта воинской команды, который, по описанию коменданта этой крепости, был "рыжий, кривой на один глаз, склонный к веселью и танцеванию сержант Трифонов". Любовь, которая была обнаружена (сержант ходил играть в карты, оказывается, к принцам). Из Петербурга немедленно пришел приказ: "Любовь прекратить!", сержанта было велено перевести в другие помещения. И дальше идет в страшных описаниях, в документах, как принцесса падала на колени перед комендантом, умоляла вернуть этого сержанта, чтобы можно было им снова разговаривать. Просила, хватала его за одежду, а он ей отказывал. Потом она притихла. Через два дня он убедился, что окошко в отхожем месте позволяет ей видеть то окошко, где живет сержант. Этот эпизод — особый вид российской любви, — невыдуманный тоже, конечно, — стоит любой беллетристической выдумки.

Третий эпизод. Родители малолетних — потом подросших — принцев и принцесс все время просили, чтобы им прислали учителя грамоты. Им не присылали. Но когда они остались сиротами, когда умерли старшие заключенные, то они все-таки послали новое прошение об улучшении своего положения. И тогда правительство Екатерины II заинтересовалось: а откуда они умеют читать и писать, если никто их не обучил? Последовал ответ коменданта, что у них были в руках приказы и документы о собственном пребывании в тюремном заключении. Таким образом роль букваря у этих людей играли документы об их заключении в крепость, в тюрьму и т.д.

И последний эпизод той лекции. После сорокалетнего заключения этих людей, ие знающих мира, в котором творятся огромные события, наконец отпускают к их тетке, Датской королеве. И они попадают в незнакомый край. Они говорят только по-русски, да еще с архангельским акцентом. Здесь они чужие, они не знают языка... И — отчаянное письмо с просьбой: верните нас! — в эти снега. Верните нас в тюрьму! Верните нас в нашу родину, в то место, где мы так привыкли...

Вот те эпизоды, красочно страшные, жесткие, обнажающие суть истории. Те самые, которые, мне кажется, могли вызвать определенное настроение у Владимира Высоцкого. Хотя это, конечно, я фантазирую.

Но вот как историк... Любой человек историк. Один более профессиональный, другой менее.

Как историк я имею право задаться вопросом: а кто предшественники этого человека? Откуда он — такой? На кого он похож в русской истории? Есть ли у него родословная по линии такого типа, такого образа, который собрал нас и собирает миллионы и десятки миллионов около его песен?

Ну, идти по поверхности слишком легко. Ясно, нам сразу приходит в голову Денис Давыдов или Аполлон Григорьев с гитарой. Кстати, мы их и не отнимаем у этой родословной. Конечно, это были боевые, веселые, бравые, отчаянные люди и они, конечно, присутствуют в жизне[нной] родословной таких людей, как Высоцкий. Но не только они.

Нам трудно понять. Дело заключается в том, что только техника дала нам возможность включить голос — чтение, пение — в ту цивилизацию, которая достается потомкам. Ведь, увы, — мы знаем, как писал Пушкин. Но голоса Пушкина мы не слышали. И голоса Лермонтова мы не слышали. И до начала XX века мы читали, но мы не слышали.

Меня совершенно поразило. В Москве живет такой известный ученый, руководитель Новгородской экспедиции, член-корреспондент Академии наук В.Янин. Он обладатель гигантской коллекции пластинок, в основном дореволюционных. Он мне однажды запускал множество этих пластинок. Несмотря на всю изумительность записей [голосов] Паниной, Вяльцевой, это меня не поразило так, как один совершенно иной, о котором я не представлял. Прекрасных певиц старинных — все-таки слышал. Но что я никогда не слышал — он стал мне запускать речи депутатов Государственной Думы. Речь Милюкова. Надгробная речь памяти Столыпина. Тексты были потом напечатаны в газетах, дело не в текстах. Но какие голоса! Таких голосов я совершенно не слышал... Ну, там выступали завзятые ораторы. Милюков — бархатный, грассирующий голос, с переливами согласные-гласные — впечатление было, что он говорит на каком-то Милюковском акценте. Ладно бы он один! Второй, третий, четвертый говорили сходно. Я вдруг понял, что то, что мы читаем их речи, совершенно не имеет отношения к музыке того, что они говорили.

Осталось только пожалеть, как много мы потеряли — одна музыка Достоевского, другая музыка Пушкина. Все это было! И все это ушло.

Как ушло бы (не дай Бог! — хочется сказать) то, что мы слышим сейчас, в наши дни, если бы не было способов закрепления этого.

Поэтому, конечно, когда мы говорим о предках, о предках духовных Владимира Семеновича Высоцкого, то мы все время должны делать поправку на то, что мы их не слышим. В лучшем случае мы их видим — читаем...


К СЛЕДУЮЩЕЙ СТРАНИЦЕ

Содержание раздела ||||||| К главной странице




© 1991—2024 copyright V.Kovtun, etc.