— Он сказал "Будем работать", вы разошлись...
— Да, разошлись. Потом я уехал в командировку. Потом Высоцкий заехал ко мне, смотрел, на каких магнитофонах мы работаем. Это было единственный раз — то ли я хотел ему что-то показать, то ли ему нужно было переодеться. Только что закончился концерт где-то под Москвой, видимо, в Железнодорожном, а я жил в Реутово — ему оказалось по дороге.
Тем временем Олег занимался звуком и записывал все концерты, о которых знал, я же ходил не так часто. Моим делом было работать с текстами.
Приходя на концерты, мы периодически напоминали Высоцкому о его обещании: когда? Но он выбрал время далеко не сразу.
— О концертах узнавали от Высоцкого?
— Как правило. Реже — от Янкловича. Высоцкому, безусловно, был нужен такой человек, который снял бы с него груз бытовых забот и контактов, так сказать, с плодами собственной популярности. Так было намного легче работать. В целом, общение с внешним миром было прекращено, поскольку звонки от организаций, частные обращения и все прочее натыкалось на стену, возведенную Валерием Павловичем. Перелистывая журнальчик, тот говорил: "Так! На этой неделе у нас занято все... На следующей занято... А вот тогда-то я вам назначаю". В принципе это хорошо. Но иногда порождало, на мой взгляд, странные проявления.
Например, объявлен концерт, на который Высоцкий пригласил Олега. Я после спрашиваю: "Ездил?" — "Нет," — "Почему?" — "А мне Валерий Павлович сказал, что концерта не будет," — "Как? У меня приятель ходил. Был концерт". Олег при встрече заметил Янкловичу: "Вот ведь — был концерт, а мы из-за вас его не записали, хотя Владимир Семенович нам говорил". И в ответ была брошена фраза, которую я дословно не помню, но смысл такой: "Здесь я решаю, на какие концерты вы ездите, а на какие — нет!"
— Как проходила первая передача рукописей?
— Пришли к Высоцкому после выступления. "Сейчас я посмотрю, дам — и разбирайтесь. Или сразу разберем?" — "Давайте посмотрим".
Он как вывалил на стол! Из ящиков, из секретера, из папок... Собралась огромная кипа. Он понял, что разобраться сразу не получится: "Грузите!"
Мы брали, словно на вес, — две тяжелые пачки в авоськах.
— В чем заключалась ваша работа?
— По глупости, по большой глупости доставшиеся рукописи я сортировал: стихи откладывались для работы, а другие записи, какие-то рисунки, письма Высоцкому от поклонников или из редакций, отдельные строки — конечно, просматривались, но — отметались и практически выпадали из сферы внимания. Мы вернули ему несколько папок таких непроработанных листов.
Я недавно готовил набросок сценарного плана Высоцкого по собственным песням и обнаружил, что не хватает страницы, которая когда-то была у меня в руках, но которой тогда пренебрег.
А рукописи стихов расшифровывал, делал "канонический" текст на свое усмотрение, отдельно приводил варианты — и в таком виде нес Высоцкому.
— Это относится и к тексту, в рукописях зачеркнутому?
— Понимаете, на нынешнем уровне мы, конечно, уже осознаем роли зачеркнутого варианта, подчеркнутого варианта, перенесенного, обведенного. А по тем временам я расшифровывал все, что удавалось. Иногда оставленное Высоцким шло в варианты, а замаранное — в основной текст, потому что этот вариант мне очень нравился.
Высоцкий мог спросить: "Почему эта песня такая длинная? Слушай, я это все убрал, это не нужно," — до скандала. Следовал резкий выговор за то, что он, дескать, работал над тем, чтобы вещь была лаконичнее, цельнее, я же расширяю ее зачем-то до бесконечности. А другой раз подобный вариант проходил: он не вспоминал, что вычеркнул какие-то строки.
Дело в том, что, с одной стороны, Высоцкому хотелось, чтобы созданное им не пропало. Понимал, что написанное нужно привести в порядок. Но, с другой стороны, он этими стихами уже перегорел. С момента их написания прошли годы. Многое переосмыслено, увеличился жизненный опыт, изменилось мироощущение.
Вещь готова. Он ее выносил, замечательно сделал, исполнил. Давно пережил эмоционально. Или — бросил, оставил. И вдруг через десять лет приходит чудак, приносит кучу старых вариантов: "А это что? А как тут вот это?.."
Высоцкий сознавал необходимость такой работы, но — душа не лежала, времени не было. Двойственная ситуация.
Вот приносишь какую-то вещь. Он ее увлеченно, с интересом пробегает: "Смотрите, как интересно! А вот тут... Чего-то у меня тут было... А! Да! Вот как надо!" — выдает как надо. Строка потрясающая! "Во! Смотри!" — мол, ай да Пушкин. Ты за ручку — а он уже о другом, и на тебя машет. Понимаете? Это он для себя.
Ему было любопытно, но уже не волновало. Время прошло.
Часто отвлекался. Вспоминал какие-то случаи, происходившие тогда, когда он это писал. Выходил, возвращался. Именно в моменты отвлечений я часто успевал зафиксировать его правки: он не всегда повторял их по моей просьбе.
Брал рукопись, начинал смотреть. "Подождите, а это откуда?" — "Из черновиков," — "Нет, не надо. Все не так. Сначала я так делал, потом все поменял. Зачем ты вообще это вставил?" — "А куда девать? Это ложится в контекст," — "Нет!" — "Но посмотрите, как в рукописи здорово!" — "Ну, мне так больше понравилось. Или легло на настроение".
Многое в работе Высоцкого с текстами зависело от настроения, от состояния. Любой предложенный мной фрагмент он мог пропустить, вычеркнуть, одобрить. Мог заявить: "Вообще ничего не нужно!" — и убрать все стихотворение. Иногда ничего не правил, был нервозен, взвинчен. Приходишь к нему — и видишь, что ты совершенно лишний. Не нужен ты здесь сейчас! И уйти нельзя — он специально выделил время, назначил встречу и полчаса назад по телефону это подтвердил. Сидишь, притихший. А он мрачно смотрит тексты, ни слова не говоря откладывает листы. Ни да, ни нет. Влезешь — вылетишь. Внезапно берет ручку, задумывается, кладет обратно. Идет на кухню, ставит чай. Возвращается — отодвигает этот текст, берет другой. Тут же начинает что-то говорить. Записать невозможно — шпарит без остановки. Переспросить — нарваться на резкий выговор.