— С чего началось знакомство с Владимиром Семеновичем Высоцким?
— Не самый легкий вопрос. Я его много раз себе задавал... Пожалуй, со смерти Бориса Леонидовича Пастернака. Я получил эту горестную весть в Свердловске, где снимался в то время в фильме «Ждите писем». Сразу известил администрацию, что должен улететь в Москву, взаимопонимания не получилось. В результате пришлось заявить, что я не являюсь членом профсоюза и добавить кое-что более выразительное.
Уехал. Прибыл в Москву. Заскочил домой, и сразу же — на Киевский вокзал. Взял билет до Переделкино, вышел на перрон... Как сейчас помню: окошко кассы, ребристая поверхность стены. И на ней — листочек из ученической арифметической тетрадки, где не очень каллиграфическим почерком написано: «Умер великий писатель земли Русской — Борис Леонидович Пастернак!» И ниже: похороны тогда-то и тогда-то, в Переделкино.
На перроне стоят группки — два, три, четыре человека, — разговаривают. Проходишь мимо — замолкают, пока не удалишься: прошло ведь каких-то три или четыре года после XX съезда, еще никто ни во что не верил.
В Переделкино я провел целый день и увидел весь цвет русской интеллигенции: своих будущих педагогов в Школе-студии МХАТ Синявского и Даниэля, одного из любимейших поэтов — Наума Коржавина...
Короче говоря, после похорон я приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. А там существовала такая система: те, кто заканчивают Школу, несмотря на невероятную загруженность (у них в это время непрерывно идут дипломные спектакли, госэкзамены, всякая суета по поводу будущего трудоустройства), абсолютно все бегали в приемную комиссию, чтобы увидеть «кто пришел за мной»? Кто будет следующим набором у их педагогов? Они болели за нас, за. тех, кого любили. По-моему, Володя полюбил меня: наверное, видел где-нибудь на первой консультации.
Помнится, на консультации он подсел ко мне, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал. Пожалуй, таким и было первое знакомство.
Правда, я его знал и до этого! Я сразу посмотрел все дипломные спектакли выпускного курса Студии. Видел Володю и в роли Бубнова («На дне»), и Папеньки в Чеховской «Свадьбе». Только «Золотого мальчика» не видел, Высоцкий там был помощником режиссера и играл какую-то ерунду. А главной работой был Бубнов, двадцатилетний Володя играл его так, что с ума сойти можно было!.. Это тоже было началом знакомства.
После окончания Школы-студии Володя поступил в театр имени Пушкина, а у меня началась учеба на первом курсе. Общались: он заходил ко мне, я бывал у него на улице Телевидения.
Потом мы попытались затеять свой театр — новый театр на базе клуба имени Дзержинского. Встречались там, репетировали.
Пять лет разницы в возрасте не сказывались на наших с Володей отношениях, не замечались нами.
— Вот это и удивительно. Обычно в таком возрасте пять лет — это почти целое поколение...
— Не хочу сказать, что стал его Главным Товарищем, но мы очень во многом совпадали. Потом, уже в последующие годы, выяснилось, что «Козероги» и «Водолеи» могут очень хорошо дружить. Правда, «Водолеями» у меня были все жены, и оказалось, что жить и дружить — не одно и то же. Только последняя жена — «Козерог», вот уж сколько лет мы с ней лбами-рогами бьемся.
С Володей мы встретились — и я полюбил его сразу. Он тогда еще не писал песен, я познакомился с ним не как с известным бардом или певцом, а как с Володей — замечательным, удивительным актером, перед которым преклонялся. С самого начала сложилось так, что мы никогда друг перед другом не качали права. Не было выяснения отношений: кто главный, кто не главный. Иногда — чаще — главным был Володя, иногда — я. Говорил: «Володя, ну нельзя же так! Возьми себя в руки, сократись!..» — и все такое прочее.
Помнишь, я показывал записку, которую Володя мне оставил году в 1962-м. Повод был вот какой. У Володи был не самый легкий период жизни, и в наших разговорах постоянно звучала ненавистная мне тема: «Володя, нельзя так пить, пора одуматься и хорошо себя вести...» Как-то раз ложусь спать и с трудом различаю звонок в дверь. Открываю — стоит Володя. Побитый, несчастный: где-то в районе сада Эрмитаж сильно отметелили. Я уложил его спать, сел рядом в кресло и потом — не помню, сколько часов — говорил, читал ему нравоучения. Он сквозь сон поддакивал. Потом оба заснули: я в кресле, он на постели.
Утром я убежал в Школу-студию, а когда вернулся, Володи не было — ушел на репетицию в театр и оставил мне записку.
— Там, кажется, было написано что-то такое: «Ты самый близкий мне человек... Я не предполагал, что друг может быть так необходим...» и т. д.
— Да, что-то похожее. При желании можно уточнить — она лежит у меня в сейфе. Но это неважно! Никто не знает, никакой специалист по медицине или психологии не установит, что именно нас свело. Просто было хорошо вдвоем. Нам было вдвоем хорошо!
Мы не отчитывались друг перед другом. Если Володя на меня кричал, я не сопротивлялся. Если начинал орать я — не сопротивлялся Володя. Когда мы начинали ругаться, присутствующим становилось страшно. Кто-то залезал под стол, чтобы не слышать этого и не видеть, кто-то выскакивал в другую комнату... Мы так кричали! Хотя никогда не дрались. Спасало, что после крика тот из нас, кто был неправ, признавал это.
— Почему Высоцкому так нравился ваш дом? Ведь хорошие компании были и у Кочаряна, и у Утевского.
— Я сам в последнее время часто об этом задумываюсь. Не претендуя на полную истину, скажу, что все-таки в этом доме Володя попадал в окружение, которое вряд ли было у него на Большом Каретном. Там собиралась блестящая компания: Кочарян, Утевский, Макаров, Шукшин, — но им всем еще только предстояло состояться.
А тут была другая, потрясающая среда. Собирались невероятные люди, все было пропитано атмосферой театра. То есть Володя находил в этом доме, может быть, не то, чего искал, но то, к чему подсознательно стремился. Весь этот дом — легенда, сейчас он увешан мемориальными досками, а в те годы большинство удостоившихся их были живы, ходили по нашему двору, заглядывали друг к другу в гости.
Когда Володя попал в театр Пушкина, он познакомился там с Народной артисткой СССР Фаиной Григорьевной Раневской. Их разделяла невероятная дистанция, хотя сама Фаина Григорьевна славилась своей коммуникабельностью и демократичностью. А в этот дом она была более чем вхожа, приходила на все семейные праздники. И когда Володя появлялся, то заставал ее здесь. Они могли общаться на равных.
Нынешним актерам наплевать, какое у них имя. какой авторитет! А для нас в то время имена старых актеров звучали свято и торжественно: Раневская, Абдулов, Вершилов!.. Просто послушать их казалось счастьем, а тут была возможность посидеть рядом в неформальном общении.
Фаина Григорьевна не раз рассказывала, как они познакомились с Володей. Она проходила мимо доски приказов в театре имени Пушкина, почему-то взглянула на нее, увидела пять или семь выговоров с последним предупреждением некоему актеру Владимиру Высоцкому и воскликнула:
— Боже мой! Кто этот бедный мальчик?
— Фаина Григорьевна, это я, — стоит маленький человечек. Так они познакомились, и она стала первой заступницей и просительницей за Володю в этом театре.
Наконец, в нашем доме ему было просто хорошо. Сюда он мог прийти в любое время, независимо от того, дома я или меня нет. Мать любила его невероятно. Но я просто не могу на этом останавливаться — настолько это личное... Вот часто думаю: почему Нащокин и Соболевский ушли, не рассказав о своем друге ни слова?
— А что вспоминается о времени появления первых песен?
— Когда мы познакомились в мае 1960 года, своих песен у Володи не было. Затрудняюсь назвать точные даты, поскольку ничего не записывал, не вел дневник. Мы просто жили. Я часто повторяю в ответ на такие вопросы: «Всё знаю, но ничего не помню!»
Что помню? Осенью 1960-го в квартире у Нины Максимовны появился ее племянник, приехавший откуда-то из Сибири, где (за кражу колосков с поля или что-то в этом роде) отсиживал срок. Они с Володей схлестнулись на неделю или дней на десять. Были и пьянки, и его невероятные рассказы. Мне кажется, вместе с ними были Валя Буров и Роман Вильдан. Роман — точно был.
Вскоре после этого Володя разразился своим первым блоком «уличных» песен. Не могу сейчас точно сказать, в какой именно последовательности и когда конкретно они появились, но, как говорится, ноги растут оттуда. Я просматривал даты и поводы, которые приводил С.Жильцов в первом томе Тульского издания стихов Володи — они совсем не кажутся правдоподобными.
Мне, может быть, проще говорить об этом, потому что мы с Володей сами только что познакомились.
— Какие преподаватели Школы-студии МХАТ оказали на Высоцкого особое влияние?
— Устанешь перечислять. Но прежде всего, пожалуй, Павел Владимирович Массальский. Вершилов, конечно, тоже! Это был удивительный человек. Он уехал в Киев из Москвы в конце 30-х годов. Являлся другом Булгакова, одним из тех, кто привел Михаила Афанасьевича во МХАТ с «Белой гвардией», помогал с инсценировкой и постановкой «Дней Турбиных». Станиславский писал ему в Киев: «Возвращайтесь! Как я буду без вас? Мы должны вместе строить наш Художественный театр!..» Он умер, когда Володя заканчивал второй курс Школы-студни, значит, это 1958 год. Массальский плакал на похоронах и повторял: «Как же я без него?..»
Вообще, нужно будет, наверное, перечислить почти всех педагогов тогдашней Школы-студии и всех ведущих актеров МХАТа (большинство которых преподавали в Студии). Это огромная тема — здесь материала на обширную монографию.