Я понимаю, что жил во времена Высоцкого. Но я также жил в свои собственные времена, и ни перед кем не собираюсь отчитываться, как в них жил. Я был бы, наверное, другим человеком, если бы осознавал, "с кем рядом сижу".
Другое дело — я всегда понимал Володин потенциал. Было четкое ощущение: я и он — разные потенциалы. Он мощный, он мощнее — вот это я всегда чувствовал.
Одного в нем не понимаю — воздействия через песню. Как слушают его песни! Просто записи, голос. Понятно, когда есть эффект личного присутствия: человек выходит к зрителям, может их обаять, воздействовать внутренней энергетикой — мы уже столько слышали об этом. А когда только запись, только голос, — почему же все замолкают? И у нас, и за рубежом.
Мы только фиксируем факт: воздействует. А почему — каждый объясняет по-своему: одни говорят, что темы песен общечеловеческие, другие толкуют про аудиоэффект, есть, дескать, какой-то носитель, который мы не знаем...
Нет, у Володи еще какая-то магия. Я в нем ловил нечто мне непонятное. Причем, только у него. В записи видел других великих артистов, того же Чаплина: я все понимаю, я хохочу, я отдаю дань большому, блестящему, яркому дарованию, — но магии нет.
С Володей связан и такой эффект: слова мне непонятны, но в то же время я их понимаю. Он что-то говорит, орет, хрипит — непонятно, но понимаю все равно. А как это достигается, какими средствами? Маленький ростом человек, ничем не давит...
Еще мне нравится «адская машина», сидящая в нем. Не в том смысле, что он машина, а в человеческом понимании. Вот молодые сейчас все, как черти, орут — и никого это не колышет. А посмотри, как Володю слушают по сей день, даже если случайно где-нибудь заведут. Так что ор ору рознь. Тут у Володи — мощь, философия, поэзия, душа и совесть. Это первооснова — душа и совесть.
И у молодых есть хорошие тексты, даже в этом попискивании. Но у Володи — просто лавина, камнепад! Впрочем, он сам был и камнепадом, и этой лавиной. Вот откуда все это бралось во вроде бы маленьком по внешнему объему человеке?!
Когда мы работали в «10 днях...», случалось так, что он шел в костюме Керенского, а я за ним — мы собирались в фойе, играли там зонг, как положено. И когда шли — а его еще мало знали в лицо, — то все зрители шептали, показывая на меня: «Высоцкий, Высоцкий!..» Я слышал, естественно, — что же я, дурной совсем, ничего не замечаю? Показываю пальчиком в его спину: «Вот! Вот Высоцкий!» Они мне в ответ глазами: «Вот этот? Этот шибздик? И эта моща — из его глотки?!» Да, милые мои! Разве рост определяет поэзию? Нет, не рост, а сила духа человеческого определяет. Талант, дух — вот что определяет силу и мощь человека.
У Володи-то сила особая. Это изнутри, это духовное, это тайна. А искусства — я не громкую фразу говорю — искусства без тайны нет.
* * *
Однажды он спросил:
— Почему ты в концертах не поешь мои песни? Просто любопытно — тебе что, они не нравятся?
— Что ты, Володя, — говорю, — очень нравятся.
— А почему не поешь?
— Да потому что спеть их на свой лад — это будешь не ты, а петь «под тебя» — получится пошлятина. Что же мне, тоже хрипеть, что ли?
— Нет, ты по-своему пой.
— Ты, — говорю, — Володя, настолько уникален, что — дай Бог тебе здоровья — пой сам свои песни, ты это прекрасно делаешь. А петь их другому нельзя, я убежден.
Этот разговор я вспомнил, когда после Володиной смерти мы работали спектакль «Владимир Высоцкий», где многим из нас довелось исполнять его песни. Любимов сказал: «Пойте по-своему». Я отвечаю: «Нет, я так не могу — ну какой же это Высоцкий, где он?..»
Хожу возле собственного дома и думаю: что мне делать? Как мне его петь? Подражать, хрипеть нельзя — хотя я мог бы запросто сымитировать. Значит, нужно категорически придерживаться его ритмического рисунка, все эти сонорные согласные «м», «н» выпевать очень длинно, выпевать все фразы — он любил очень четко произносить текст. Например:
Пляшут ноты врозь и с тол-л-лком,
Ждут до, ре, ми, фа, соль-л-ля и си, пока-а-а
Разбросает их по пол-л-лкам
Чья-то дер-рзкая р-рука-а-а.
Следить за произношением носовых согласных, его рычащих «р-р-р», четких «к», «х» — «делах-х-х!» Четко выпевать-выговаривать все звуки, даже глухие, следовать его манере, его наполнению.
И еще врубать тот самый его нерв. Свои силы врубать ровно настолько, насколько их хватит. Не экономить. У меня столько, сколько было у него, не будет — там все связано с голосом, с его звучанием, с тембральной окраской. У меня этого нет — значит, врубай все свое, что можешь.
Я попробовал это соединить — оказалось ужасно трудно. Трудно даже четко петь, как он, — невозможно выговорить. Попробуйте сами буквально, чисто спеть в его ритме:
Здесь вам не равнина, здесь климат иной!
Идут лавины одна за одной,
И здесь за камнепадом ревет камнепад...
Конечно, есть у него песни и попроще, но вот такие, ритмические, оказывается, петь очень трудно.
Постепенно где-то уже появился Володя. Уже узнаешь — это Высоцкий, это песня Высоцкого:
Я пол-лмира почти через-зл-лые бои
Прошагал-л и пропол-лз-с батал-льоном-м...
Любимову говорили, что манера исполнения Шапена больше всех похожа на Володину. А шеф: «Да ничуть!» — разговорился, разбурчался. Мы с Золотухиным идем за декорацию, начинаем песню: «Я полмира...»
— Стоп! — кричит Любимов. — Не надо, чтобы эту песню пел Владимир! Пусть Шапен поет вживую!
— Юрий Петрович, так это Шапен и поет, — Золотухин в микрофон. Шеф промолчал — и поехали дальше.
Я вначале долго отказывался, пока не почувствовал, как ее надо петь. А когда почуял, эта песня мне стала жутко нравиться. Она и на слушателей очень сильно действует. Песня, вообще, малоизвестная, я сам не слышал ее в Володином исполнении, только в рукописи читал.
Часто спрашивают «Это — Высоцкий?» Я им объясняю, что это — «вагонная песня», что после войны ходили по вагонам инвалиды и потряхивали мелочью в баночках, чтобы им подбрасывали. И в забегаловках пели. Обычно такие песни били на жалость. А Володя и здесь своим ходом пошел: просто рассказал ситуацию — без соплей, что называется, без клюквы, без нажима. И люди балдеют от того, что им не навязывают ситуацию, а просто рассказывают: вот, смотрите, что произошло!
* * *
Любимов нам как-то говорил: стояли они с Семеном Владимировичем, отцом Высоцкого, в предбанничке перед сценой. Отец смотрел в зал и вдруг сказал: «Надо же, сам Кобзон пришел!..» Володя об отце говорил мало, иногда разве пробурчит что-то: что вот отец... О матери говорил хорошо... Марина, считаю, принесла ему только пользу, она его смиряла, берегла, сохраняла...
Но вообще лезть в эти дела... Достоевский говорит устами Свидригайлова: «Никогда не ручайтесь в делах, бывших между мужем и женой или между любовником и любовницей. Потому что тут всегда есть уголок, известный только им двоим».
* * *
О «полуеврействе» своем Володя никогда не говорил — вообще не помню, чтобы он говорил на эти темы. И анекдоты не рассказывал — по-моему, он не любил анекдотов. А если любил — то что-нибудь такое, что дает материал для поэзии. Обычно в анекдотах этого нет, это просто шутка — когда нечего делать, уже не о чем говорить, начинаем рассказывать анекдоты. Пустоты заполняем анекдотами. Вот чего он не любил.
* * *
Однажды сообщает:
— Шапен, я сочинил иронический романс: «...я сегодня потерпел фиаско» Шутка, понимаешь?
Я отвечаю:
— А почему тогда не сказать: «А я сегодня приобрел фиаско» — это же дичь получается: приобрести фиаско!
— Шапенчик, а это ничего, это смешно, это действительно забавно...
В текст, конечно, не вставил, но разговор такой состоялся.
(В одной из рукописей данного текста Высоцким вписан этот вариант. — Ред.)
* * *
В кино мы вместе не работали. Правда, я читал в официальных фильмографиях, что Володя снимался в «Эхе далеких снегов». У меня в этом фильме была небольшая роль, но я вообще ни разу не слышал никаких разговоров, что Володя там занят. Мы с режиссером были в приятельских отношениях, я бы знал.
Категорически утверждать не могу, но я его там не помню.
* * *
Помню, Володя пригласил меня и Феликса Антипова в ресторан «Метрополь»:
— Ребята, пойдемте! Будет Евгений Матвеев и какие-то партийные работники из Ростовской области. Они приглашают меня. Я же не пью, а стол будет шикарный, надеюсь, что в отдельном кабинете. Хотите попить-поесть? Поехали?
— Почему же нет? Хотим, конечно!
Поехали. Сидят секретарь то ли Ростовского обкома, то ли города Шахты. Баба какая-то с прической как у Зыкиной или Фурцевой. Матвеев: «Мы с тобой оба Семенычи: ты — Владимир, я — Евгений...» Постепенно все нормально пошло. Хорошо принимали.
Володя сидел — минералочку дул.
* * *
Поскольку Володя какое-то время совсем не пил, он ушел в автомобиль. Был за рулем — пить нельзя. То есть не просто нельзя, а ты еще отвечаешь за человеческие жизни.
* * *
Он не любил ходить на похороны. Я об этом и от других слышал, и видел сам. Когда у нас умер Арнольд Колокольников, актер, который играл с самого основания театра, Володя не пришел. Не мог видеть мертвым человека, которого знал живым. Вот так — видно, какие-то свои отношения у него были со смертью.
* * *
Однажды переодевались после спектакля, и Володя говорит:
— Пойдем в одну компанию?
А я знаю, что у него недавно была клиническая смерть. Не пойду, думаю, а то еще замажусь его жизнью. Скажут: «Не спас. Был там, а не спас». Я инстинктивно боялся того, что в конце концов и случилось. Там, в его последнюю ночь, тоже была компания...
— Нет, — говорю, — Володя, печень болит.
И в это время вышел на пару минут. Возвращаюсь — моей майки нет. Его висит — а моей нет. Как он ее схватил? Комплекции у нас совсем разные! Но, видимо, он уже о другом думал, уже в той компании был.
И костюмеры из театра ушли — как идти? Хорошо — лето, и недалеко было: я эту маечку кинул на плечи и «огородами-огородами», задворками добрался до дома, хоть полуголый. Володя на следующий день говорит:
— Слушай, я твою майку вчера взял, как же ты?..
* * *
Как-то я говорю Володе:
— Ты знаешь, что-то печень запела! Наверное, звонок прозвонил...
А он:
— Что ты, Шапен, — за одно место держишься, за печень. У меня живого места нет!
Так и сказал. А все спрашивают: отчего он умер? Да он мог умереть от чего угодно — от желудка, от печени, от сердца... Тут не должно быть ни недомолвок, ни недоразумений, ни неясностей: он был очень, очень и очень нездоров. Родился здоровым мальчиком и был физически крепким человеком. Но горел, сгорал.
Стихи, театр, кино, непосильная концертная работа и так далее. Плюс недосыпание, недоедание.
А иначе жить не мог. И в стихах, и нам он говорил:
— Я иначе не могу. Если буду просто длить жизнь, просто небо коптить — так я жить не умею.
* * *
Все-таки хорошая фраза — «не сотвори себе кумира». Я о ней часто думаю. Нельзя ни из кого кумира делать — ни из Пушкина, ни из Высоцкого. Надо их делать близкими себе людьми. Близкими не в том смысле, чтобы похлопать по плечу, а в том, что — вот куда хочется обратить очи души.
