Профессиональный юмор прекрасен во всех отношениях, кроме одного: за пределами узкого круга специалистов он мало кому понятен. Смешна ли вам, читатель, байка, над которой хохочут математики, — анекдот о сумасшедшем, вусмерть запугивавшем соседей по палате угрозами вроде: «Я тебя продифференцирую!», однако внезапно наткнувшегося на больного, который не утратил хладнокровия. «Ты что, не понял? Да я тебя проинтегрирую!» — зловеще напирает бузотер. «А мне плевать, — меланхолично отзывается собеседник, — я Eх».*
Филологи ничем не хуже математиков, но находятся в ином положении: объектом их изучения часто становятся авторы, интересные весьма широкому кругу читателей. А широкий круг не всегда чует тонкую грань иронии специалиста и из-за этого часто воспринимает первоапрельский розыгрыш как подведение итогов, а пародийный текст — как научный, особенно если встретит его не в журнале комиксов, а в сборнике научных трудов (такое иной раз практикуется: филологи, еще раз повторю, люди веселые)*.
Но не смешно было мне получать вопросы от нескольких товарищей, жаждущих комментариев* по поводу «текстологической статьи» Семина Андрея Борисовича *, напечатанной в увидевшем свет под эгидой Воронежского государственного педуниверситета сборнике «Владимир Высоцкий: Исследования и материалы 2011—2012». Растолковывать смысл иронии — дело в целом неблагодарное, и исключительно чтобы не повторяться бесконечно, отвечая на вопросы своих корреспондентов, все-таки сделаю это, предуведомив: для тех, кому упомянутая статья знакома и при этом наполняющая ее ирония очевидна, прочтение моей заметки может оказаться излишним.
* * *
Доводящий до смеха гротеск в качестве основного приема явлен уже в начальных словах, сказанных не без сарказма: «Как традиционно считается, текстологи главным образом изучают рукописи. Однако, применительно к Высоцкому... текстологи... по большей части изучают лишь копии». Начиная свою речь с этого заявления, автор, конечно, прекрасно понимает, что каково на самом деле традиционное понимание текстологии, может выяснить любой школьник, если в состоянии сложить из букв слово «Википедия»: «Текстология — вспомогательная историко-филологическая дисциплина, изучающая историю возникновения и судьбу текста художественных и других произведений». И если даже студенты с первых минут обучения знают, что факсимильная копия является полноправным текстологическим источником (причем относится к источникам рукописным)*, то тем более в курсе этой азбуки составители сборника кандидат филологических наук А.В.Скобелев и доктор филологических наук Г.А.Шпилевая. Выходит, предлагая вниманию коллег-филологов «научную» работу, открывающуюся таким пассажем, они целенаправленно планируют здесь комический эффект вроде того, какой оказала бы, допустим, на деревообработчиков озвученная с умным видом сентенция: «Не мне вас учить, что столяр имеет дело преимущественно с одними гвоздями».
Вслед за Высоцким Андрей Сёмин пишет «от первого лица», выступая при этом от имени персонажа, некоего условного автора, который — вот и интрига! — решительно отвергает как подлинность рукописей, так и принадлежность перу Высоцкого ряда широко известных и многократно изданных в его книгах стихотворений. Говоря об авторе, в дальнейшем буду подразумевать именно этот образ не слишком толкового, но преисполненного кипучей энергии исследователя... да чего уж там — почти что следователя, обратите внимание на слог: «авторство... имитатором, с ведомой лишь одному ему целью, злонамеренно вменено Высоцкому этими копиями «его» псевдо-рукописей. Для выявления и описания «улик»...», «Орудовало некое авантюрное «преступное сообщество, именуемое в просторечии шайкой» — скажем, из двух человек, где один сочинял стихи, а второй (переписчик) лишь тупо изготавливал фальшивки», «пресловутый «имитатор»... Цитата о шайке, почерпнутая из телефильма «Место встречи изменить нельзя», маркирует это место статьи не случайно. Читая текст, так и видишь образ эдакого Глеба Жеглова от текстологии, преисполненного уверенности в собственной правоте и готового решительно на все, чтобы добыть, вытрясти, сфабриковать, собрать под нее доказательную базу, — для самого Жеглова излишнюю, но, как назло, необходимую по правилам системы, под знаменами которой он вершит свое правосудие. Ну, разве что без жегловской живости ума, быстро перетекающей в коварство (текст-то иронический).
Зато со вполне жегловским обвинительным уклоном. «Попытаемся рассмотреть, насколько серьезны и глубоки основания для... подозрений», — формально сообщает автор, но совершенно не указывает этих оснований, лишь походя замечая, что «подозрения»-де исходят от неназванных «просто любителей» и частично названных специалистов (отмечу: не публиковавших никаких работ на данную тему). А вместо того, чтобы добросовестно проанализировать «за» и «против», он ничтоже сумняшеся излагает обстоятельства так, будто зачитывает обвинительный приговор: для него вывод о злонамеренной подделке опережает всякие рассуждения и возражений не допускает. Да и кто может возражать носителю справедливости? — разве что жалкие ничтожества: «Предвижу скептицизм... и робкие реплики возражений», «возможно... существует какое-то хлипкое объяснение», — дословно так изъясняется автор. То ли дело несокрушимое: «Я сказал!»
Сказал, к примеру, об истории создания «подследственных» рукописей — позволю себе именно такую формулировку, поскольку перед нами тот случай, когда автор откровенно нуждается в напоминании, сформулированном Высоцким как «Не подследственный, ребята, а исследуемый я!», но упорно не слышит его.
Так вот, он прозревает, что в шайку из двух человек тихой сапой затесался предатель преступной среды (в упомянутом сериале таким персонажем был Левченко, который пошел на дело, «чтобы сдать бандитов»). Именно так фактически полагает автор, обнаруживший на «подследственных» листах скрытые сигналы, адресованные доблестным следователям: «Все «сомнительные» копии имеют явные, нарочитые следы намеренной подделки «под Высоцкого» — т. е. некоторые детали, дающие повод заподозрить фальсификацию копий с целью придания им некоторых специфических признаков, указывающих на, якобы, принадлежность их Высоцкому». Вы что-нибудь поняли? Я тоже не сразу — язык милицейского протокола суров. В двух словах: гипотетическому «Левченко» полагалось спрятать концы в воду, а он поступил наоборот — выставил их напоказ.
Потянув за эти концы, чтобы распутать дело, автор, волею А.Семина, сам оказывается в мутной воде, смешивая вопрос о том, кто записал стихотворения на бумагу, с вопросом о том, кто их сочинил. Для здравомыслящего ученого очевидно, что, с одной стороны, текст, записанный третьим лицом, вполне может принадлежать Высоцкому. С другой же стороны, строки, записанные Высоцким собственноручно, в общем случае вполне могут не принадлежать его авторству, а оказаться сделанным для памяти списком чужого текста — такие примеры, во-первых, давно обнародованы, а во-вторых, не являются исключительным случаем для текстологии в целом. Уж Семину ли этого не понимать: не кто иной как он сам указал мне в свое время на досадную оплошность, допущенную в сборнике транскрибированных факсимиле, где текст М.Голодного*, записанный рукой Высоцкого, по ошибке оказался среди текстов последнего. Так что говорить о намеренности нагромождения Сёминым абсурда я имею все основания.
Перемешав вопросы происхождения текстов и происхождения списков, автор не дает читателю перевести дыхание и, что называется, трагически заламывает руки: «Ни один уважающий себя эксперт-криминалист не согласится делать подробную... почерковедческую экспертизу по копиям, к тому же вряд ли кто-то... будет принимать ее результаты за... достоверные». Употребляя здесь слово «криминалист», он, очевидно, отсылает нас к процессуальному законодательству РФ, исключающему из доказательной базы выводы экспертиз, проведенных с использованием фотокопий. Но, во-первых, позицию российских юристов разделяют далеко не все их коллеги: уже в соседней Украине использование фотокопий в почерковедческих экспертизах законом допускается. А во-вторых, мы-то находимся не в судебном заседании — скорее, в академической аудитории, где такими предрассудками и вовсе не пахнет. (К примеру, экспертиза оскорбительных документов в адрес Пушкина, направленная на проверку принадлежности их руке князей Долгорукова либо Гагарина и выполненная в НИИСЭ СССР «по самым строгим правилам и требованиям современного научного почерковедения», велась именно с использованием фотокопий документов, оригиналы которых отнюдь не изымались из мест государственного хранения ради такого случая.)*
Автор демонстративно неубедителен, но все еще не гомерически смешон. И вот он, секунду назад убеждавший нас в недостоверности профессиональной экспертизы по копиям, — что бы вы думали? — тут же на наших глазах начинает экспертизу любительскую, по тем же копиям, но, как говорится, «в домашних условиях»! Мол, мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами, денечек покумекаем — и выправим дефект!
Без этих выкладок, конечно, абсурд был бы неполным. Но, будучи пространно развернуты, они, к сожалению, ощутимо сбивают темп статьи. По существу говоря, данную ее часть можно безболезненно пропустить: берясь рассуждать на требующие специальных познаний темы, неспециалист неспециалисту не будет ни понятен, ни смешон. То и дело откладывая в сторону примеры своего доморощенного почерковедения, автор равномерно перемежает их метрическими формулами «подозреваемых» стихотворений. Но и здесь не столько наверстывает, сколько продолжает терять динамику изложения, поскольку эти формулы не только всерьез, но даже и понарошку ровным счетом ничего не опровергают и не доказывают. Похоже, единственная цель их внедрения — подбавить тексту формального наукообразия.
Былая живость возвращается повествованию лишь в те моменты, когда автор отдаляется от придуманного им для себя канона и повествует нам о «нюансах, не относящихся к почерку, но примечательных».
Оцените: «На абсолютном большинстве рукописей поэта на разных этапах их «путешествия» к месту нынешнего пребывания... появлялась и сохранилась до настоящего времени чья-то неавторская их нумерация... Во всех же разновидностях «подозрительных» копий чья-либо (и вообще какая-либо) нумерация листов (страниц) отсутствует. Все это уже само по себе навевает мысль об имитации». Экий кунштюк, да не один! Во-первых, сие заявление делается на фоне ясного понимания читателем, что до наступления «разных этапов» стороннего нумерования тоже было время скопировать автографы, так что отсутствие цифр если о чем и говорит, то в лучшем случае — о дате пересъемки (а к вопросу о подлинности не примыкает никакой стороной). Но выстраивание череды несуразиц — сознательный прием пародиста, и чтобы данная несообразность не прошла мимо нашего внимания, автор заботливо публикует на рис. 7 копию другой рукописи Высоцкого, снятую именно в «дономерной» период,* — но, что примечательно, в данном случае рассматривает ее не как подделку, а ровно наоборот — как эталон подлинности.
Во-вторых, в том же фрагменте статьи мы наблюдаем излюбленную автором неприкрытую путаницу, при которой он с легкостью обитателя Страны Чудес фактически ставит знак равенства между «иногда» и «никогда». Формулировка «На абсолютном большинстве рукописей... появлялась... нумерация» с точки зрения классической логики означает: «На некотором количестве рукописей нумерации не появлялось», но при этом нет почвы для нагнетания подозрений. И автор являет нам умозаключения, выстроенные по принципу: «Если на полке мало синих шариков, значит, упавший синий шарик свалился не с полки».
От основанных на такой схеме трюков у знакомого с элементарной логикой читателя захватывает дух на протяжении всего текста. У Высоцкого есть малое количество автографов без описок? В устах автора статьи это повод заключить, что свободные от конфликтов с орфографией «подследственные» листы* — подделки! Изредка встречаются случаи прямой нумерации простых строф? Нам предлагают простить это всем содержащим такую нумерацию рукописям, кроме «подозрительной»! Присутствие отвлеченных рисунков на полях беловика — не самый частый случай? По утверждению автора, из этого вытекает, будто именно «подследственный» беловик является подложным, даже если на его полях обнаружен всего лишь маленький крестик! Автор где-то слышал*, что «во второй половине 1970-х неофициальные мероприятия в иностранных посольствах... практиковались крайне редко» — и предлагает вывод: это означает, что Высоцкий не мог быть приглашен в посольство в принципе — ну, по крайней мере так, чтобы автор не имел на сей счет многочисленных доказательств, а не один только официальный конверт приглашения на имя поэта с начертанным на нем наброском стихотворения на французскую тематику... Кстати, листы, на которых записаны «подозрительные» стихотворения, автор статьи настойчиво именует «подложками»: то ли демонстрирует попытку воздействовать на читательское подсознание созвучием слову «подложный», то ли являет публике собственную оговорку по Фрёйду.
Любые неясные ему вещи автор, ничуть не пытаясь найти даже лежащие на поверхности объяснения (что призвано особенно забавлять ученую аудиторию, которой, напомню, адресован текст), с наскока трактует как злые происки врагов. Статья пронизана его возмущенными возгласами: «Сильно мешают весьма странные правки с заменой некоторых слов на… те же самые (!) – «кружила» на «кружила», «лживо» на «лживо», «Почему-то пятая строфа повторена дважды(!), без каких-либо разночтений! Что это?» Что-что! Довольно тривиальный текстологический случай:
 |
| В.Высоцкий. «На уровне фантастики и бреда». Беловик (фрагмент). |
Вообще-то в глубине души автор, созданный А.Сёминым, это понимает, но он категорически не готов и мысли допустить о моментах рассеянности у поэта (который исписал тысячи страниц, бывая при этом усталым, задерганным, нетрезвым, невыспавшимся, нездоровым, в состоянии печали, в состоянии эйфории, в состоянии раздражения, в состоянии влюбленности, в состоянии цейтнота...). По мнению автора, дать промашку гораздо естественнее было злодею (на то он и злодей — перечтите советские детективы), который спокойно и сосредоточенно рисовал аж целых шесть страничек подделки. И вот именно злоумышленник — живописует драматическую картину автор — «скрупулезно зафиксировал зачеркнутые и не зачеркнутые варианты слов и строк... а затем расслабился, утратил «бдительность» и механически записал дважды одну и ту же строфу». Так-то, граждане бандиты! Бдительность — не ваше оружие!
Постойте, — скажет бдительный читатель. — Но ведь в другом месте статьи автор говорит не о незаметных для самого гипотетического имитатора, а, напротив, о демонстративно оставленных им следах! Да, противоречие. Но автор не боится противоречить сам себе — лишь бы никто со стороны ему не противоречил.
Встретив на листе рукописи рисунки, он с нескрываемой брезгливостью отбрасывает естественное предположение о разновременности их появления с текстом — и как бы сам приходит в ужас: «Что же это? Значит, «Высоцкий», как в неприличном стишке, «одной рукой стихи строчил», а голова его меж тем была занята проектированием и обустройством интерьера, который он тут же и прорисовывал? Странно все это — вроде, содержание стихотворения этому не способствует!». Увидев на другой странице названия деталей автомобиля, автор встревожен вновь: «Опять-таки странно само по себе сочетание рукописи «сурьезного» стихотворения с записями чисто бытового характера — очень сомнительно, что они содержательно совместимы в голове в одно и то же время». Не могу не отметить здесь не лишенный тонкости намек просвещенному читателю, ставящий в литературный контекст не предмет изучения и не выкладки, а самый образ автора: в приведенных выше фразах ясно звучит классическое: «Ты, Моцарт, недостоин сам себя!»
«Стихотворение содержит некоторые зачеркнутые и не зачеркнутые варианты.., причем два из них... неизвестно, к чему относятся, но создают впечатление некой многозначительности», «Непонятно назначение... вертикального отчеркивания 3-й строфы — похоже, оно (равно, как и разбиение последней строки в строфе «лесенкой») сделано «имитатором» исключительно с целью «чтоб красиво» и для «напущения туману глубокомыслия», — а это уже отсылки к Чехову: «Хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном!»
Разглядывая на «подозрительной» странице полный текст одного стихотворения и записанное сбоку при иной ориентации листа финальное четверостишие из другого («Меня опять...» и «Пятнадцать лет..» соответственно), автор ни на миг не допускает простейших интерпретаций ситуации. Нет, настороженному следователю мнится, «будто бы Высоцкий писал текст юбилейного стихотворения на каком-то другом листе и не заметил, как съехал на лежавший боком и ближе к нему лист с уже «готовым» стихотворением «Меня опять ударило в озноб…». Это откуда ж, получается, «Высоцкий» начинал писать «Пятнадцать лет…», чтобы «не заметить» лежавший перед ним на столе боком целый исписанный лист формата А4? От самого дальнего края стола, вытянувши руки во всю длину и налегши на стол всем телом?» Нагнетая такую гротескную картину, автор с чувством выполненного долга отвечает себе на вопрос: «Правдоподобно? Нет!» Каков же вывод? Попробовать дать правдоподобное объяснение? Ни в коем случае! Вывод стандартный: это «весомый признак подделки». При том, что всякому текстологу очевидны вполне типичные для подобного простого случая объяснения (да даже не одно — например: записав предыдущие 20 четверостиший, поэт просто отложил исписанные листы. Или, скажем: четыре строки пришли ему отдельно и были стремительно записаны где придется). Но нашему автору тривиальные трактовки только мешают, и он молча игнорирует саму их возможность.
Нервничая по поводу ритмического перебоя в одном из «подследственных» текстов (хотя этот рядовой прием порой встречается и в тех стихах Высоцкого, которые наш несгибаемый борец с фальсификатом сомнению не подвергает: скажем, в «Я бодрствую...»), автор издевательски замечает: «Видимо, «Высоцкому» настолько досадили эти люди, что ему обязательно хотелось «засадить» в стихотворение их всех — и министра (может быть, даже двух — культуры и кинематографии), и офицера (тут, наверное, многих, но вполне определенных родов войск), и домоуправа (так будет правильно, но с ним все же не до конца понятно — чем и когда он-то мог так поэту «насолить»?)». Сарказм автора призван служить дополнительным средством убеждения аудитории в том, что Высоцкий никак не может являться автором строки «Он был министром, домуправом, офицером».
Но какие именно приемы для Высоцкого характерны, а какие — нет, известно высоцковедам, однако может быть неведомо филологам с другой специализацией. Увы, с сожалением нужно признать: в статье имеются места, когда безосновательность авторского сарказма очевидна лишь для ученого, хорошо знакомого именно с наследием Высоцкого, — а значит, большинство читателей иронию ситуации уловить не сможет. Вот вам другой пример: «Стихотворение (речь о рукописи «Мой черный человек...» — В.К.) заканчивается непонятной ремаркой «Все»... — видимо, «Высоцкий», опять же, для памяти записал себе, чтоб не забыть, что стихотворение на сем закончено и продолжения не будет». Конечно, забавный аргумент в ряду попыток доказательства подлога, но ведь оценить это по достоинству можно лишь вспомнив о таком:
 |
| В.Высоцкий. «Мой Гамлет». Беловик (фрагмент). |
А вот очередной случай: автор выражает изумление игрой Высоцкого с ударением («клу́бами» — «клуба́ми», etc.), словно не помнит, допустим, многократно опубликованного (относящегося к водной среде) «Среда бурлит — плевать на сре́ду». Между прочим, автор хоть и не слишком строг к собственному слогу, но к ударению относится с гипертрофированной аккуратностью. Стоящие в соседних абзацах «Если текст писался по горячим следам» и «Если же предположить, что «Новые левые…» писались в Москве» он педантично снабжает акцентами в словах «писа́лся»/«писа́лось» — дескать, ну и что, что контекст однозначен, знаем мы этих филологов: дай волю — наверняка вообразят черт-те чего и станут неприлично хихикать.
Последний пример — из числа относящихся к наброску «Новые левые — мальчики бравые...», при разглагольствованиях о котором автор достойно соперничает в неистощимости нагромождения вздора с процитированным в эпиграфе персонажем Марка Твена. Это неудивительно: в данном случае читатель тем более имеет повод для смеха, что авторские эскапады нетрудно сопоставить с серьезными публикациями: изданы-переизданы и история происхождения мотивов, изложенная В.Тумановым, и научный текстологический анализ в заметке вашего покорного слуги «Краткий мастер-класс по текстологии». Вдохновленный таким раскладом, А.Сёмин, говоря словами Высоцкого об образе Жеглова, «просто купается в роли»* автора, громоздящего откровенно нелепые вопросы практически без остановки: «Другой бумажки поближе у него не нашлось?..», «Не вполне ясным предстает словосочетание «затычками в дырках», «Пар... откуда взялся?.. Холодно что ли было?.. Или речь все же о каком-то дыме? О каком?», «Дзержинский?.. В отличие от Льва Троцкого, чей портрет на том сборище был бы гораздо более уместен», «Почему некая переводчица «суетится», чтоб герой стихотворения... непременно спел? Какая корысть в этом чьей-то переводчице?», «Бросается в глаза очень сильно различающийся наклон строк в автографе. Трудно... представить, чтобы такой наклон возникал в силу естественных причин... Как будто бы некий «вредный кто-то».., чтоб мешать пишущему, все время тянул у него из-под рук лист, держа за угол... Может быть, ничего подобного не было, а просто лист лежал очень сильно «по диагонали»? Тогда почему последние две строки — ровно? Получается, «Высоцкий» сам все время вертел лист при написании? Но зачем?..» и т.п*. При этом еще раз напомню, что сам факт возникновения у него вопросов (даже если они оказываются далеко за уровнем фантастики и бреда) автор считает аргументацией в пользу подложности «подследственного» источника.
В противовес настоящему ученому — адресату пародии, созданный А.Сёминым автор отнюдь не страдает дотошностью относительно ссылок на источники информации, которую использует как базис в своих построениях. Вот он «разоблачает» тот же текст о «новых левых»: «Высоцкий с Вадимом Тумановым, по воспоминаниям последнего познакомился в апреле 1973 г...» — здесь следует ссылка, вот и замечательно. «...В апреле-мае того же года впервые побывал во Франции...» — здесь тоже ссылка присутствует, все хорошо. «Но даже тогда (не говоря уже о последующем периоде середины-конца 1970-х) Высоцкому попасть на некую публичную акцию «новых левых» или «гошистов» было весьма проблематично: названные леворадикальные движения к этому времени практически прекратили свое существование». А это важное заявление, исходя из которого, автор подвергает сомнению достоверность свидетельства мемуариста («Возникает... вопрос: «А был ли мальчик?»), чем у него подтверждено? Да, собственно, ничем. Но, как говорится, балаган еще не закрыт! Завершив процитированную выше тираду, автор мгновенно сам отказывается от своих категорических слов: «По крайней мере, если и был, то вряд ли позже 1974-го года, когда ультра-левые демонстрации, пусть уже и совсем «жидкие», но все-таки еще случались». Любопытно, что на источник противоположной информации — о том, что акции в интересующий нас период, оказывается, все же имели место, — тоже ссылки нет.
В другой раз автор делает решительный вывод о принадлежности деталей, перечисленных на одном из «подозрительных» листов, конкретной марке автомобиля. И сообщает нам чеканным слогом протокола: «Приведенная в этом прейскуранте номенклатура деталей практически со стопроцентной вероятностью указывает, что «битый» автомобиль относился... к «Жигулям» — либо к «тройке» или «шестерке».., либо к «копейке» (а также к «одиннадцатой» модели или к «двойке»). А вот ссылку на источник, придающий его словам такую уверенность, вновь давать не желает.*
Еще пример. В процессе «изобличения» так называемой шайки автор без промедлений устремляется по следу. Но след этот виден только ему. Автор сообщает нам, кто, когда и где впервые «внес» подозрительные копии. И даже вроде бы приводит ссылки на источники этих данных. Да вот беда — указанные автором ресурсы не содержат той информации, которую он им приписывает. Теперь напомните-ка, что, по его же мнению, это должно нам «само по себе навевать»?
С точки зрения логики, конечно, факт использования любого документа в качестве источника сам по себе никак не свидетельствует о недобросовестности использовавшего. Но автор, как мы постоянно убеждаемся, на поводу у логики не идет. Он голословно, зато уверенно назначает подозреваемых и зачем-то предъявляет миру еще один набросок, обнаруженный среди бумаг одного из них, — даром, что «подследственные» листы эта запись не повторяет, лицо, записавшее данные строки, не установлено, а за автограф Высоцкого их никто никогда не выдавал. Настойчивые намеки автора указывают на одного из друзей Высоцкого как на предполагаемого организатора «злодеяния», а на одного из активных публикаторов его поэзии (или, как дословно выражается автор, «поставщиков текстов») — как на вероятного исполнителя. При этом озвучены их имена, и будь такое сделано не в пародийном тексте, это могло бы показаться наговором, но даже с учетом шуточного контекста у меня, признаться, возникают здесь сомнения в этической стороне вопроса.*
Представление затянулось, каков же финал? Под занавес автор настоятельно требует прекратить публикацию «подследственных» текстов в книгах Высоцкого. По крайней мере, до тех пор, пока персонально ему предоставят такие доказательства их принадлежности поэту, которые смогут его, автора, переубедить. Среди оных он называет «фонограммы хотя бы фрагментарного исполнения» Высоцким. И поскольку всякому ясно, что на самом деле это авторства не докажет (даже неспециалисту известны многочисленные примеры исполнения поэтом не принадлежащих ему произведений), значит, есть повод для прощальных аплодисментов Андрею Сёмину, сумевшему продержаться в образе от первой до последней строки.