Я полагаю, основания для гипотезы об авторстве Высоцкого дает сам текст «Казалось мне, я превозмог...», в котором многое хорошо знакомо по его песням и стихам.^[01] Назовем самые заметные переклички.

Первая строка, «Казалось мне, я превозмог...», воплощает мотив преодоления, один из самых частотных в текстах Высоцкого.

хорошо известное по многим его сюжетам движение героя от полюсов к середине («В суету городов... Возвращаемся мы... И спускаемся вниз с покоренных вершин...»)

вновь-таки характерный для героев Высоцкого порыв и прорыв к свободе, и, к тому же, точная параллель к «Охоте на волков» («Я из повиновения вышел, за флажки...»)^[02].

герой, предстающий перед судом, внешним, высшим (божий суд), или внутренним (суд совести), — ситуация, тоже характерная для текстов Высоцкого («Я от суда скрываться не намерен, / Коль призовут — отвечу на вопрос»).

прямое сопоставление сна и яви (видимого и сущего) — один из самых заметных и важных для него мотивов (наиболее откровенные переклички: «Пусть поют во сне и наяву», «Грезится мне наяву или в бреде...», «Я вас, синьора, зову / В волшебный сон наяву...», «Тускнело сновиденье, но / Опять являлось... Сон — отраженье мыслей дня?»)

* * *

Совпадение нескольких мотивов текста «Казалось мне, я превозмог...» с клю­че­вы­ми мо­ти­ва­ми ху­до­жест­вен­ной си­сте­мы Вы­соц­ко­го — весомый аргумент в пользу пред­по­ложе­ния о его авторстве. Но сходство этим далеко не исчерпывается. Вот менее заметные параллели.

Первая строфа.

В ней герой оказывается в ситуации выбора. Точнее, ему нужно найти общий знаменатель двух «полюсов», совместить их в себе и обрести таким образом цельность. Здесь мы видим не просто важные для Высоцкого мотивы, этот комплекс мотивов, и прежде всего — стремление к цельности и необходимость делать выбор, — стержень всей его художественной системы.

Выбор неизбежен, его все равно придется делать, но герой пытается избежать выбора, отсюда — мотивы иллюзий, обмана: «казалось мне, я превозмог... химера... окольный путь...», лукавство с собой, «союз смешон и странен». Вот несколько параллелей из текстов Высоцкого, близких по смыслу к первому из примеров иллюзий («казалось мне»):

И, от противного:

Конец первой и вторая строфа.

Герой попытался избегнуть выбора, вышел за флажки, и вроде бы успешно («ушел не ранен»). (Илья Нуретдинов aka Kommentarij отметил сходство этого фрагмента и с текстом «Я прожил целый день в миру потустороннем...»). Но вслед за этим, в отличие от победного состояния волка из «Охоты», здесь появляется химера. У Высоцкого есть точная комически сниженная параллель этому фрагменту, да, собственно, и всему тексту «Казалось мне...»:

В конце второй строфы необычно сочетание смыслов «смешной» и «странный». Их соседство тоже характерно для Высоцкого, у которого смех лишь изредка передает веселые, приятные, чувства («Рассмеялась ты и взяла с собой»). А чаще всего слова «смех», «смеяться», «смешно» отягощены не­га­тив­ны­ми смыслами, когда смех оказывается насмешкой («Трибуны дружно начали смеяться»), а «смешное» — странным, не­естест­вен­ным. Акцент на не­естест­вен­но­сти характерен у Высоцкого и для слова «странный» («Кругом ужасное к нам отношение / И очень странные по­полз­но­ве­ния»).

Небольшое отступление. Я думаю, ин­тер­пре­та­ция ре­ли­ги­оз­ных понятий в рамках данного текста — проблема неразрешимая. Не только из-за того, что он не является за­кон­чен­ным про­из­ве­де­ни­ем, а сле­до­ва­тель­но, не есть ху­до­жест­вен­ная система (что помогло бы понять отдельные ее звенья). Но и потому, что религиозные мотивы не разработаны в художественном творчестве Высоцкого в целом. Игорь Збриж aka necrazyfan справедливо полагает, что в духе общего настроя текста фрагмент про союз можно понять как союз героя/автора с Богом, и союз этот был если и не смешон, то уж точно странен. Я полагаю, при таком толковании союза, в устах нерелигиозного человека подобные слова лишаются своего исходного смысла, они произносятся потому, что на слуху, звучат как некие культурные формулы, дань традиции. И тогда их изначальная суть и их реальный смысл для данного человека расходятся, что и делает эти слова «смешными и странными».

Мне кажется вполне очевидной мар­ги­наль­ность ре­ли­ги­оз­ной темы в ху­до­жест­вен­ной системе Высоцкого. Кос­вен­ное до­ка­за­тель­ст­во этому: в работах, посвященных религиозным мотивам в его поэзии — чем более важной видит автор эту тему в творчестве Высоцкого, тем больше натяжек ему приходится допускать в попытке доказать это.

Третья строфа.

Многочисленны переклички «Казалось мне...» со стихотворением Высоцкого «Дурацкий сон, как кистенём...»^[03], наиболее явные — в начале третьей строфы:

Ключевой момент в третьей строфе — вопрос и стоящее за ним братоубийство. По первому впечатлению, здесь нет параллелей с текстами Высоцкого. Это, однако, не так. Мотив братства (обычно по духу, не кровного) — один из высокочастотных у Высоцкого. В его мире для мужских отношений брат по духу ближе не только друга, но и брата по крови. Предательство брата — наитягчайший вид предательства. Этот мотив, например, является одним из основных в сюжете песни «Я вышел ростом и лицом...». То, что напарник героя выступает в функции брата, свидетельствует другой «дальнорейсовый» сюжет Высоцкого с такими строками:

В «Дорожной истории» есть мотив не только предательства брата, но и братоубийства, правда, несостоявшегося:

В менее явном виде мотив братоубийства встречается и в других текстах Высоцкого:

Во-вторых, герои Высоцкого тоже постоянно оказываются в ситуации вопроса, то ли к ним обращенного, то ли ими заданного. Эти вопросы могут быть рассчитаны на ответ или риторические, задаваемые себе или другим. В произведениях Высоцкого есть три вопроса, по форме и смыслу (не традиционному, а актуальному для этой ху­до­жест­вен­ной системы) точно совпадающие с вопросом об Авеле, и притом ключевые в своих текстах:

Они не только в очередной раз демонстрируют родственность «Казалось мне...» ху­до­жест­вен­ному миру и стилю Высоцкого, но и позволяют понять истинную подоплеку вопроса об Авеле в этом тексте. За ним стоит не традиционный мотив братоубийства, а куда более фун­да­мен­таль­ный мотив це­лост­но­сти. И это, напомню, один из стержневых мотивов ху­до­жест­вен­но­го мира Высоцкого. (Смысл: Каин не только убил брата, он уничтожил половину целого, второй половиной которого является сам, — точная параллель к «Только кажется мне, это я не вернулся из боя»).

Четвертая строфа.

Очевидно, что именно она (вернее, ее финальные строки) и стала причиной пристального внимания многих людей к данному тексту. Думаю, эти строки нельзя трактовать как пренебрежение Высоцкого своим еврейством или не­ува­жи­тель­ное отношение к истории этого народа и гонениям на евреев. В данном комплексе образов главное — не сравнение «гетт» с червями, на что обычно и обращают внимание и что ощущается унизительным. Это сравнение — производно, оно лишь продолжает ассо­ци­а­тив­ный ряд, начало которого там, где герой сравнивает себя с трупом. В чем и заключается главный смысл финальных строк текста. В них со всей оче­вид­но­стью яв­ле­но ощу­ще­ние ка­та­стро­фи­че­ской по­те­ри жиз­нен­ной силы, энергии жизни, глубоко пе­ре­жива­емое героем. Этот мотив тоже присутствует в творчестве Высоцкого, особенно силен его голос в поздних текстах:

* * *

Несколько слов о тексте в целом. Вс.Ковтун справедливо считает его наброском. При анализе такого материала не стоит забывать о весьма вероятных внутренних противоречиях между эпизодами, образами. Пример — двустрочие про смешной и странный союз. Как отмечалось выше, в духе общего настроя текста оно воспринимается как союз героя с Богом. И.Збриж заметил также, что во второй строфе очевиден мотив нисходящего движения, рождающий ассоциацию с финалом одной из военных песен («Ну а я приземлился — вот какая беда»): при­над­леж­ность слова «узы» к высокой лексике предполагает союз героя с возвышенным, но раз он уходит из этого плена, значит, налицо движение вниз. Я думаю, неудивительно, что в поле этого мотива, кроме впечатления о союзе героя с высшей силой, возникает не совместимое с ним ощущение, что речь здесь может идти и о союзе земном, мужчины и женщины. Причем заметим: если общий настрой текста отдает предпочтение возвышенной трактовке мотива союза, то контекст ее практически исключает (что и является признаком внутренней про­ти­во­ре­чи­во­сти).

В самом деле, в первой строфе герой ушел от двух своих половин, двух «полюсов» в середину. То есть ушел от выбора: ни тот Бог, ни этот. Что лишает нас возможности трактовать союз из второй строфы как союз с одним из богов, да притом именно еврейским. Тогда уж больше подходит русский Бог, с этим как-то соотносится хотя бы вопрос про Авеля (предательство, метафорическое «убийство» героем в себе своей еврейской половины).

А вот союз мужчины и женщины под­дер­жи­ва­ет­ся ближним контекстом. Такая ассоциация становится возможной, во-первых, потому, что эти две строки выпадают из логики развития пространственной метафорики, что ослабляет влияние на него общего контекста:

Во-вторых, сниженное понимание союза провоцирует перекличка с текстом «Она на двор — он со двора...»:

направляющая ассоциации в амурное русло. Повторю, что возможность несовместимых трактовок данного фрагмента есть одно из многочисленных свидетельств внутренней противоречивости текста «Казалось мне, я превозмог...». Возможно, он вообще не поддается целостной трактовке. Надо также учитывать, что текст этот мы знаем только в машинописной копии, которая могла не во всем соответствовать рукописному оригиналу.

Пол­ный ана­лиз дан­ного на­броска — дело бу­ду­ще­го. Здесь лишь от­ме­чу лю­бо­пыт­ную ва­риа­цию образа се­ре­ди­ны и мотива дви­жения от по­лю­сов к се­ре­ди­не (по-види­мо­му, единст­вен­ный в твор­чест­ве Вы­соц­ко­го не­га­тив­ный при­мер та­кого дви­же­ния).

Разумеется, более уверенные предположения можно будет делать лишь после обсуждения представленных доказательств. Но, я полагаю, мно­го­чис­лен­ность и раз­но­об­ра­зие при­ве­ден­ных сви­де­тельств родства ис­сле­ду­е­мо­го текста ключевым свойствам ху­до­же­ст­вен­но­го мира Высоцкого позволяют говорить о высокой вероятности того, что автором текста «Казалось мне, я превозмог...» является Владимир Высоцкий.

---

Примечания

[01] Как отмечает Виталий Хазанский aka Vitakh, ему присуща обычная для текстов Высоцкого высокая образная и смысловая плотность. (В этой статье приведены цитаты из дискуссии о тексте «Казалось мне, я превозмог...» на Форуме Высоцкого на Куличках. При цитировании после имени автора поста приведен ник, под которым он участвует в форуме.

[02] Этот фрагмент можно даже назвать ав­то­ре­ми­ни­сцен­ци­ей, настолько он близок кульминационному эпизоду «Охоты»: совпадает не только общее движение, но и обозначение действия «вышел — ушёл» (еще точнее «из повиновения вышел — из плена уз ушёл»).

[03] На ассоциацию «Казалось мне, я превозмог...» со стихотворением «Дурацкий сон, как кистенём...» обратил мое внимание В.Хазанский.

[04] Другие примеры этих перекличек: одинаковый стихотворный размер, мотив сна и яви («Дурацкий сон ... очнулся я» — «И наяву, а не во сне»), химеры, и освобождение от них («И с болью веки разодрал» — «Я вырвался из плена уз»), безответный вопрос («Где брат твой Авель?» — «И вот в руке вопрос остался»), мотивы лжи и предательства («лгал и предавал» — Каин и Авель), мотив смерти («в костер» и «труп») — Zebra.

---

||||||| Ко второй статье |||||||
 

Tекст «Казалось мне, я превозмог…» известен мне с 80-х гг, когда перед глазами прошло немало машинописных списков поэтических текстов Высоцкого, выполненных Г.Д.Антимонием и его помощниками. Возможность и потребность сопоставить их с авторскими материалами возникали в ту пору не всегда. Так случилось, увы, и с обсуждаемым текстом. Он находился среди упомянутых списков, однако за давностью лет и за отсутствием копии не берусь сказать ничего даже о соответствии внешних примет той машинописи листам от Антимония.

Субъективно из ряда поэтических произведений Высоцкого это текст никогда не выпадал: не резал, так сказать, ни глаз, ни ухо. И вследствие сходства его ритмической организации с такими подтвержденными автографами текстами, как «Я цель имел — конечный пункт…» (1975), «Я прожил целый день в миру…» (1973), «Дурацкий сон, как кистенём…» (1971). И по причине соответствия его интонации поэтическому строю Высоцкого. И потому, что в нем слышится немало мотивов, в творчестве поэта сквозных.^[01]

Упомянув о них, невозможно лишний раз не заострить внимание по крайней мере на одном из важнейших мотивов, который хочется назвать лейтмотивом творчества Высоцкого: мотиве личной ответственности. Ответственности за свой поступок и бездействие, собственную силу и слабость. Личной ответственности человека за то, чем он является и как себя проявляет. Этот мотив вполне различим уже в ранних песнях («Ведь это я привёл его тогда» («В наш тесный круг...»)), категорично заявлен в программном «Я не люблю» (и это не только «Я не люблю себя, когда я трушу», но и «Я не люблю насилья — и бессилья»), активно присутствует в творчестве поэта вплоть до самых последних строк («Сам себе судья» («Шёл я, брёл я...»)). Этот мотив является ключевым, практически тексто­об­ра­зу­ю­щим для стихотворения «Дурацкий сон…», прямым и непосредственным предтечей которого я гипотетически полагаю обсуждаемый сегодня текст.

Попробуем проверить такое допущение. Чтобы ощутить отмеченную связь со всей очевидностью, достаточно вставить расматриваемые строки в сюжетную оправу «Дурацкого сна» (а она очерчена автором предельно лапидарно и сводится к схеме: (беспокойно) спал — (с трудом) проснулся — (тщетно) попытался встряхнуться — вынес в свой адрес горький вердикт). Итак:

Мы видим, что в таком контексте обсуждаемые строки лишаются львиной доли невнятности и противоречивости, явственно ощутимых при изолированном знакомстве с ними; обнаруживается, что здесь изложено практически то же самое, что и в каноническом тексте «Дурацкого сна»^[03]. Попутно замечу: из этого, в частности, следует, что образ гетто (в данном варианте множественных) несет здесь смысл не узконациональный (связанный с гонениями на евреев), а более универсальный, являясь синонимом рабства. Более того, ключевыми словами тут являются не «гетто» (а также не «гены» и не «живут»), а «во мне» (подобно тому, как строка «Но я себе мгновенья не прощу» («Мой чёрный человек...») в поэтический системе Высоцкого акцентирована на «себе»).

Восстанавливая текстологическую цепочку, выявляющую ход работы поэта, следует учесть блестящее наблюдение Ю.Л.Тырина, в статье «Дурацкий сон, как кистенём…»: чтение черновика» показавшего, что названный текст явился промежуточным этапом на пути к созданию песни «Мои похорона, или Страшный сон очень смелого человека» («Сон мне снится: вот те на...»).^[04]] В результате складывается последовательность: «Казалось мне...» — «Дурацкий сон…» — «Сон мне снится…». Если она выстроена верно, то как прямое наследование, так и развитие художественных элементов должно прослеживаться в ней со всей наглядностью. Что, собственно, и происходит.

Мотив личной ответственности уже отмечен, но хотелось бы уточнить: в данном случае речь — о добровольно принятой ответственности, личной ответственности в присутствии Бога.^[05] Отсюда — библейские проекции («Где брат твой Авель?» — «вымыл руки» (от «Я умываю руки»)), далее в связи с изменением стилистики текста сменившиеся упоминанием простецких «ангела »и «чёрта».^[06] 

Мотив яви и сна, от которого трудно избавиться, мучительности перехода из одного состояния в другое: «Вырвался из плена... И наяву, а не во сне» — «Тускнело сновиденье, но Опять являлось. Смыкались веки — и оно Возобновлялось», «Проснулся я... И с болью веки разодрал...» — «кто не напрягается, Тот никогда не просыпается».

Невнятность, неопределенность ситуации: «Наяву или во сне» — «Невнятно выглядел я в нём», «Что было правдою во сне, что было ложью?» — «что за трюк? Ангел или чёрт вы? Я же слышу всё вокруг — Значит, я не мёртвый?» (В связи с «облегчением» тональности текста в итоговой редакции от последней фразы осталась лишь заключительная часть, но эти черновые строки в полной мере дали всходы в 7-й строфе «Коней привередливых». Набросок к «Коням привередливым», содержащий данный мотив, записан в том же блокноте, что и набросок к «Дурацкому сну» — всего лишь несколькими листами далее.^[07]).

Напряжение, усилие, борьба — в противопоставлении расслабленности, вялости, конформизму: «Превозмог... Но выбирал окольный путь» — «и лгал, и предавал, И льстил легко я», «сжимал я кулаки И бил с натугой, Но — мягкой кистию руки, А не упругой» — «Я их мог прогнать давно Выходкою смелою... А сам ни мышцы не напряг И не пытался сжать кулак».

Тягость неизбежности расплаты: «Я знал, что спросит кто-нибудь: «Где брат твой Авель?» — «А после скажут: «Он вполне Всё знал и ведал». В «Моих похоронах» этот мотив не столь очевиден, однако тоже присутствует: герой не стремится спугнуть вампиров, опасаясь пробуждения, но в то же время отмечает: «чую взглядов серию На сонную мою артерию. А если кто пронзит артерию, — Мне это сна грозит потерею».

Рана: «Ушёл, не ранен» — [X] — «надкусил мне вену», «пронзит артерию».

Середина: «Я — в середину» — [X]^[08] — «Гроб среди квартиры»

Коварное убийство: «Где брат твой Авель?» — «То ешь, то варишь И первому ему даёшь: «Уважь, товарищ!»^[09] — «Яду капнули в вино».

Сдавленность, скованность: «вырвался из плена уз» — «лежит на мне Куском породы», «с болью веки разодрал» — «В гроб вогнали кое-как; », «втискивал и всовывал, И плотно утрамбовывал».

Подобного рода примеров — тьма. Среди них и мотив тщеты самооправдания. И связка «черви в трупе» — «в спине холодной дрожью» — «мурашки по спине Смертные крадутся». И трансформация зрительного образа «Окольный путь» — «Пред злобным гнулся» — «крюк ». И более тонкая образная связь, обнаруживаемая только в сопоставлении со строками стихотворения «Жан, Жак...» «Людским химер не мерь: Висит язык, как жало»: «химера» — [X] — «Высунули жалы». Да и самые главные, итоговые строки «Моих похорон» тоже словно произрастают из исследуемого наброска: «наяву, а не во сне, я с ними вкупе» — «Но скажут мне: «Пой в унисон...» — И я пойму: вот этот сон» — «я проснусь, А они — останутся!»

Что же касается ритмического рисунка, то он с очевидностью «наследован» от «Казалось мне...» «Дурацким сном», а при переходе к «Моим похоронам» резко изменен автором. Одновременно с этим происходит кардинальная смена интонации на ироничную, даже скоморошью — с решительным отказом от присущих первоначальным текстам драматизации и пафоса. Более того, черновики наглядно демонстрируют, что «Дурацкий сон...» давался автору с трудом: текст приходил рывками, отдельными строфами (и даже строками), разрозненно капавшими на лист. Работа явно продвигалась не быстро, с долгими поисками верных фраз, с упорными попытками четкой организации материала, с досадными перерывами, которые автор заполнял вычерчиванием рисунков. Тогда как после смены ритма текст, судя по черновикам, полился сплошным потоком и в сюжетной последовательности. Работа, что называется, закипела.

Все это вместе в полной мере совпадает с авторским описанием собственного творческого процесса, свидетельством чему служит целый ряд фонограмм: «Услышу ритм — и потом я могу писать уже текст»,^[10] «Если вдруг получается — ты задумал написать что-нибудь серьёзное, а музыка на эту строку ложится шуточная, игривая, более весёлая, то возьмёшь — и эту серьёзную тему разработаешь в шуточном ключе. Бывает и наоборот».^[11]

Таким образом, будучи включенным в текстологическую цепочку, текст «Казалось мне...» дополняет ее до завершенной: фиксация ритма, очерчивание контуров замысла — разработка и создание выстроенного текста — смена ритма и существенная переработка текста в ином ключе с сохранением важнейших находок и наработок — апробация на публике — внесение корректив в текст и музыку — дальнейшее публичное исполнение с некоторыми импровизированными вариациями (детальное рассмотрение последних трех этапов выходит за рамки данного исследования, однако указанные стадии работы поэта зафиксированы в звукозаписи и доступны для изучения). Атрибуция рассмотренного текста как первоначального наброска позволяет заполнить доселе открытую позицию этой «таблицы Менделеева» от текстологии и тем самым, можно сказать, превращает абстрактную модель творческого процесса В.Высоцкого в действующую.
 

* * *

Изложенные выше соображения подтверждают допущения публикаторов о том, что текст «Казалось мне, я превозмог...» с большой степенью вероятности принадлежит перу В.Высоцкого, а также (буде гипотеза подтвердится источником) позволяют определить место данного текста в творческом наследии поэта и, исходя из этого, — дату его возникновения (1971). Что является безусловным поводом для активизации поисков авторского (либо авторизованного^[12]) оригинала или заведомо близкого к нему неавторизованного списка, поскольку о степени аутентичности доступного нам на сегодняшний день текста достоверно неизвестно ничего. В то время как прекрасно знакома общая тенденция к накоплению в списках случайных ошибок и намеренных исправлений со стороны лиц, копирующих тексты не факсимильно.

Доступный вариант рождает у внимательного читателя смутные сомнения. К примеру, строка «Где кровь, где вера, где чей Бог?» вызывает четкую ассоциацию с другой строкой Высоцкого: «Где дух, где честь, где стыд?» («В куски...»). Причем в обоих случаях речь идет о ситуации нравственного выбора на грани как физической, так и личностной гибели. С учетом этого надо отметить: наблюдательного исследователя должно озадачить, что склонный как к самоцитированию (порой — дословному), так и к непроизвольным оговоркам «в пользу» строк из других своих текстов поэт в данном случае не воспроизвел собственную готовую (и пригодную к случаю) формулу, ну, хотя бы на треть. И это — отнюдь не на стадии шлифовки формы, а на этапе наброска, когда главная задача — успеть зафиксировать проносящиеся звуки и слова.

Строки «И, как химера, наш союз — Смешон и странен» также провоцируют некоторый эстетический дискомфорт. Прежде всего, взгляд спотыкается о не самое характерное для Высоцкого слово «союз», которое мы привыкли встречать в его обширном поэтическом наследии разве что как имя собственное («Мой сосед объездил весь Союз», «Корабль «Союз» и станция «Салют» («У человека закипает кровь...»)). Да и содержащееся здесь сравнение — в том виде, в котором оно дошло до нас, — вызывает вопросы. Не самое расхожее слово «химера» в поэзии Высоцкого используется неоднократно. Однако при этом палитра значений такова: 1) скульптура на крыше собора Нотр-Дам де Пари («Жан, Жак...», «Свет Новый...»); 2) нечто безликое («Хорошо, что за рёвом...», «Свет Новый...», «А меня тут узнают...»); 3) нечто поддельное, иллюзорное («Не покупают никакой еды...», «Хорошо, что за рёвом...»). Подстановка любого из этих значений в качестве синонима в рассматриваемую строку обнажает довольно нелепое сравнение: «И как скульптура, наш союз, смешон и странен»? «И как безликое, союз, смешон и странен»? «И как подмена, наш союз, смешон и странен»? «Странен» так или иначе сопрягается с «химерой» в перечисленных пониманиях, но «смешон» в этих контекстах смотрится довольно чужеродно.

Вызывающие наибольшие сомнения фрагменты странным образом совпадают с двумя из трех мест, которые под определенным углом зрения можно рассматривать как относящиеся к «еврейской теме»: жесткая связка крови и веры характерна, прежде всего, для иудаизма, «союз» возможно трактовать как канонический «Союз с Авраамом» (ритуально осуществляемый через обрезание, с которым в таком случае может перекликаться «ранен»). Однако мало того, что именно эти места, как видим, неважно вписываются в поэтическую систему Высоцкого, но принятие «иудейской» трактовки делает данный текст в такой высокой степени противоречивым и сумбурным, что трудно не признать данную интерпретацию притянутой за уши и отогнать подозрения относительно некой намеренной (хотя недостаточно филигранной) сторонней редактуры. Поводом для которой — как знать! — возможно, могли оказаться упомянутые в последних строках (но, как показано выше, — в совершенно ином значении) гетто.

Нельзя априори исключить и того, что переписчики могли сознательно пометить текст (такое, скажем прямо, порой практикуется), дабы проследить его путь. Ну, допустим, поменять местами двустишия в строфах. Для пробы сделаем «обратную» перестановку:

Результат налицо. В таком виде текст выглядит заметно более связным и более завершенным: это настораживает. Впрочем, перестановки могли быть допущены и без соответствующего умысла. Поэт записывал строки и строфы в порядке сочинения, так что черновике они частенько оказывались в иной (порой обратной) последовательности по сравнению с той, которую автор определял в ходе дальнейшей работы (яркий тому пример — рукопись того же «Дурацкого сна»^[13]). При отсутствии подводящего итог беловика далеко не всегда даже специалистам удается с первой попытки верно реконструировать авторский замысел: публикации и «Дурацкого...», и некоторых других текстов (скажем, «Упрямо я стремлюсь ко дну...») десятилетиями воспроизводили ошибочные строфику и пунктуацию (при том, что знаков препинания в черновиках поэта минимум)^[14]. Поэтому не можем мы отвергнуть и вероятности того, что на самом деле текст должен выглядеть, предположим, так:

А может быть, следующим образом?

Все эти варианты созданы наугад, однако в сравнении с тем, который пришел в машинописи (и лег в основу публикаций), заметно менее туманны; при этом отчасти разнятся между собой в смысловом отношении. Здесь важно помнить, что перед нами, вероятнее всего, набросок — и некие важные для понимания авторского замысла элементы естественным образом могут быть в нем не отражены. Помочь не разгадать, а установить этот замысел с высокой степенью точности мог бы анализ рукописи, от необходимости обращения к которой мы, как видим, не избавлены независимо от того, насколько бы ни были уверены в принадлежности обсуждаемого текста наследию Высоцкого.

Но пока что и умозаключения относительно авторства обречены оставаться в области более или менее уверенных предположений — до тех самых пор, пока исследователи не получат возможность ознакомиться с авторитетным с научной точки зрения источником текста «Казалось мне, я превозмог...»

Во всяком случае, у меня на сегодняшний день такая потребность имеется.

---

Примечания

[01] Перечисленные в этом абзаце обстоятельства препятствуют тому, чтобы отвергнуть авторство В.Высоцкого сходу. Однако исчерпывающим образом принадлежность или не принадлежность его перу, конечно же, не обосновывают; не зря данная статья здесь не заканчивается, а только начинается.

[02] Поскольку данный текст не авторизован, он приводится здесь по варианту, опубликованному в книге Высоцкий В. Собр. соч. В 5 т. Т. IV: Стихи и песни 1976—1980 гг. / Сост., текстол. работа и комм. С.Жильцова. — Тула, 1997, с. 204. Предъявленная миру после написания этой статьи неавторизованная машинопись содержит следующий вариант:

Прочие тексты и заявления В.Высоцкого цитируются по первоисточникам: фонограммам авторского исполнения и копиям автографов.

[03] Под каноническим текстом я разумею единственную текстологически обоснованную редакцию, опубликованную: Высоцкий: время, наследие, судьба, № 22, с. 3; датировка уточнена согласно соображениям, высказанным Ю.Тыриным (см. прим. 04).

[04] Тырин Ю. «Дурацкий сон, как кистенём…»: чтение черновика. // Вагант-Москва. — 2003. — № 1, 2, 3 (158-160).

[05] По причинам, очевидно выходящим за пределы моей профессиональной компетенции, всякое высказывание, которое может быть истолковано как аргумент за или против исповедания В.Высоцким той или иной религии, вызывает явно несоразмерный поводу реактивный отклик со стороны приверженцев полярных точек зрения на этот вопрос. В данной связи хочу прямым текстом обозначить свою позицию: за десятилетия работы с наследием поэта никаких веских оснований для вывода о его религиозности обнаружить не довелось. Что не исключает возможности постановки вопроса о вере, но здесь позволю себе уступить дорогу коллегам, которые посчитают возможным и необходимым углубиться в указанную область. Упомянув о мотиве ответственности в присутствии Бога, я веду речь о соотнесении героем себя с неким абсолютом, высшей истиной, готовности ответить по гамбургскому счету в сочетании с тенденцией судить себя и о себе безо всяких скидок и не дожидаясь суда «свыше». Вопрос о том, требуются ли кавычки в финале предыдущей фразы, воспринимал автор бога как условное понятие или видел в Боге Верховную Сущность, в данном контексте не видится принципиальным.

[06] Пунктиром выделены варианты, содержащиеся в черновых рукописях, но в канонические тексты не вошедшие. Ранние черновики «Моих похорон» факсимильно опубликованы в издании: Рукописи В.Высоцкого из блокнотов, находящихся на Западе. — К.: Высоцкий: время, наследие, судьба, 1996, с. 50—59. Далее в примечаниях это издание для простоты обозначено как «Блокноты».

[07] Факсимильно: Блокноты, с. 104—109. Данный набросок использован Высоцким и при работе над «Райскими яблоками», что является дополнительным основанием для заключения относительно обращения поэта к своим давним блокнотам в более позднее время (другие основания см.: Блокноты, с. 133). Это, в частности, могло спровоцировать перенос в последний текст мотива «моих любимых знакомых», друзей у гроба — нейтрально поданного в итоговом тексте «Яблок» и саркастически (вслед за «Моими похоронами») — в черновиках «Райских...».

[08] В блокноте, содержащем набросок «Дурацкого сна», через три страницы после него Высоцким начата работа над текстом «Люди середины» (Блокноты, с. 94—103), где указанный мотив является центральным. Первые зафиксированные исполнения «Людей середины» и «Моих похорон» состоялись одновременно (запись в подарок для В.Гусева, до октября 1971 г.)

[09] Примечательно, что в более лаконичной форме этот момент некоторое время спустя использован в тексте «Я вышел ростом и лицом...», одним из основных мотивов которого рассматривающая его Л.Томенчук видит братоубийство.

[10] Ленинград, интервью Ю.Андрееву 18.01.1967.

[11] Ворошиловград, публичное выступление 25.01.1978.

[12] Поскольку данный текст не является не только законченным, но в определенном смысле — даже и начатым стихотворением (раз уж, как только что показано, представляет собой ранний набросок), постольку существование именно авторизованного (т. е. выполненного третьим лицом, но согласованного с автором и содержащего его пометы) списка представляется крайне сомнительным в принципе.

[13] Факсимильно первую страницу см.: Высоцкий В. Собрание стихов и песен: в 3 т. — Т. 2. — Нью-Йорк, 1988, с. 12; вторую см.: Высоцкий: время, наследие, судьба, № 22, с. 3.

[14] Актуальные текстологические редакции с комментариями см.: Высоцкий: время, наследие, судьба, № 23, с. 6; Высоцкий: время, наследие, судьба, № 22, с. 3.