Этот сайт носит некоммерческий характер. Использование каких бы то ни было материалов сайта в коммерческих целях без письменного разрешения авторов и/или редакции является нарушением юридических и этических норм.

По сути

Две строки, открывающие стихотворение, звучат прямым текстом от автора, «репликой в зал» — это, на мой взгляд, очевидно: после слов «Когда я отпою и отыграю, etc.» поэт — сам певец и актер — на наших глазах входит в образ пса.

Начальное «когда» — не вопросительно, то есть означает не сомнение в моменте времени, а логическую связку двух событий: «на том этапе, когда закончу петь». Пролог несет демонстративно прямой («прекращу работать, кончусь как художник»), а не метафорический («помру») смысл. И «где кончу я, на чем» — не загадка для автора. В открывающих стихотворение строках он не столько задается вопросом, сколько выражает определенный скепсис по поводу его мнимой неразрешимости. Иными словами, дальнейший текст стихотворения призван продемонстрировать нам не поиски ответа, а сам ответ. Причем автор не скрывает намерения сосредоточиться здесь на главном, важнейшем для себя: «но лишь одно...»

Взамен неровной фразы «Мне будет не хотеться умирать» типичный редактор наверняка вписал бы лежащий на поверхности вариант: «Не будет мне хотеться умирать». А абстрагируясь от стихотворного размера, фразу «Мне будет...» хочется продолжить еще более естественно звучащим «...хотеться жить». Но для тех, кто хорошо знаком с поэзией Высоцкого, не нов его прием создания эффекта неожиданности, вызванного разрушением инерции предвкушения. В данном случае этот ход использован поэтом для маркировки неестественности «нежелания умирать» («Отпою»), в его поэтической (да и мировоззренческой) системе занимающего место, диаметрально противоположное «жажде жизни» («Охота»).

Ведомые этой жаждой, которая перевешивает все прочие инстинкты, не говоря о внешних правилах, персонажи произведений Владимира Высоцкого, конечно же, не застрахованы от страха смерти. Но ни предчувствие гибели, ни режущий души ужас не оказываются для них поводом остановиться (и даже помедлить), изменить себе и своему пути. Не являются преградой. Персонажи кричат, исступленно поют, рыдают, молятся — но не замедляют движения даже тогда, когда трагический финал видится неизбежным его результатом. Позор не тем, кто ощутил страх, — а тем, кто ему подчинился, позволил управлять собой; хуже трусости для Высоцкого разве что лишь предательство, подлость.

В отношении покорившегося персонажа стихотворения «Когда я отпою и отыграю...» закономерно возникает мотив вялости, даже немощи: и звенья герою не по зубам, и цепь на нем — литая, то есть тяжелая. Столь же закономерен и сам образ пса, сменяющий «поющего и играющего» (то есть ведущего себя откровенно по-человечески) рассказчика с того самого момента, как обозначена его «кончина как художника». В отличие от волка (символа небессильной свободы и естественного существования), пес у Высоцкого вечно олицетворяет рабство, холуйство и максимальную степень униженности.

Герой опустился, исчерпался, деградировал, отказался от свободы, растерял личность и талант. Неестественность и бессмысленность жизни в подчинении вкупе с постоянными страхами вызвали заметное моральное и психическое расстройство. Опасности мерещатся повсюду. Вот чудится зловещий стук в ворота. Именно чудится, ведь откуда мы узнаём о нем? Только из истерического вскрика, с позволения сказать, лауреата драгоценной цепи: «Эй! Кто стучит в дубовые ворота?» После чего он с тревогой резюмирует: «Ответа нет». Еще бы быть ответу! Ведь не было и стука: как можно было услыхать удары «костяшками по кованым скобам» — то есть по толстому железу?! Да кому вообще мог понадобиться столь странный способ сигнализировать о собственном приходе — при том, что скобы еще поискать, а по основной своей площади дубовые ворота отозвались бы гулко? Мало того, что такая попытка дать о себе знать исходно лишена смысла, именно строка «Костяшками по кованым скобам» практически тотчас же была использована Высоцким в тексте «В дорогу, живо!..» именно как символ тщетности попыток быть услышанным: «Зачем стучимся в райские ворота — // Костяшками по кованым скобам?»

То, что «в ответ тишина», — ничего не значит для героя: до фактов ли одержимому! На любую логику у него непобиваемый аргумент: «Я знаю!». Вот знаю — и всё. Заметьте, это знание он декларирует, ничего (ни стука, ни ответа) не услышав, и еще до того, как ему померещилась коса за оградой. Да-да — коса тоже существует только в воспаленном воображении бедняги. Признаться, не понимаю исследователей, столько лет проходивших мимо словосочетания «серп косы», не замечая его странности. Ни саму косу, ни ее часть никогда не называли серпом, коса и серп — совершенно разные сельхозорудия, не являющиеся принадлежностью друг друга, и выражение «серп косы» так же нелепо, как, например, «кастрюля сковородки». Прочтем-ка еще раз: «..над изгородью замечаю // Знакомый серп...» Ну, какая устойчивая формулировка просто напрашивается здесь? Что это за серп? Конечно — серп луны.

Ополоумевший от страха герой просто-напросто принял ожидаемое за действительное, луну — за косу. Точно так же, как, может быть, удары дальнего грома (а то откуда гроза, помянутая последней строкой — в отсутствие ветра, молний и дождя?) — за стук в ворота. Абсолютно обыденные, рядовые явления природы преломлены больным мозгом до масштабов чудовищных предвестий смертельной опасности.

Взбесившийся пес то и дело встречается у Высоцкого как характерный этап развития образа пса. Герой «Когда я отпою...» — не исключение. Предпринятые им в панике поступки истеричны, судорожны и до смехотворности избыточны. Набор одновременных действий «Перетру серебряный ошейник // И золотую цепь перегрызу» напоминает в своей сумбурной алогичности приказ Королевы из «Алисы в Стране чудес», над песнями к инсценировке которой работал в тот период Высоцкий: «Рубите ей голову! Гоните ее в шею! Подавите ее!..» Ошейник с цепью, кстати сказать, оказались на поверку из мягких металлов, вполне податливых, — стоило всего лишь попробовать разорвать оковы (неспроста указание на материал уз дано автором не с самого начала, а совпадает с этой точкой сюжета).

Итак, ошалевший персонаж в приливе дурных сил в прямом и в переносном смысле срывается с цепи, тут же устремляясь — куда? Навстречу опасности? С места заклания к месту сражения? Как бы не так — в противоположную сторону! По-простому говоря, улепетывает: не зря, в отличие от исполненного достоинства «вышел за флажки» (в «Охоте»), здесь употреблено суетливое, даже уничижительное «выбегу», одним щелчком сбивающее приподнятость череды пафосных глаголов «перемахну», «ворвусь», «порву». Причем, выскакивает наш герой с тыльной стороны ограды, заросшей бурьянами, — ведь со стороны ворот уж если не проезжий тракт, то, по крайней мере, и не нехоженое пространство (в заброшенном месте цепной пес давным-давно околел бы от голода). Выскакивает — и несется напропалую. И врывается — не на позиции противника, а всего-навсего в побеги сорняков, и раны получает от репейных колючек, а не в доблестном сражении. Здесь уже вспоминается Гашек: «Полковник Шредер сидел в ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Сербии поручик Кречман, раненный в ногу (eгo боднула корова)...»

Мелькнувший в первой строфе авторский скептицизм быстро перерастает в сарказм, достигающий к финальным строкам своего апогея. Высоцкий последовательно и беспощадно глумится над собой отказавшимся от свободы воли и свободы творчества.

И если искать параллели с личными его высказываниями, то тут уместнее всего вспомнить ответы на анкету Анатолия Меньшикова: «Какое событие стало бы для тебя самым радостным? — Премьера «Гамлета». — А какое стало бы трагедией? — Потеря голоса».

Прекращение творческой работы может означать только одно: разрушение личности и превращение в полоумное ничтожество — вот единственно возможный для поэта и наперед ясный ему ответ на вопрос, упомянутый в прологе.

По дробности 

«...Эдакой вариацией «Охоты на волков». Стремление заглянуть за край, за грань жизни — характерная примета поэзии Высоцкого, наблюдаемая в абсолютно разных по тональности произведениях: от «Ну всё! Решил: попью чайку — да и помру!..» до «Их восемь — нас двое…». Характерная настолько, что, боюсь, уже превратилась для читателя в подобие фольклорного канона, не подлежащего анализу при восприятии. В данном случае, обращаясь к своему «фирменному» мотиву, поэт намеренно прибегает к автореминисценции, но целью этого является не проведение прямой параллели (как, скажем, при цитировании в «Райских яблоках» «Коней привередливых»), а выстраивание смыслового контрапункта (как в «Песнях-сказках»). При этом поэт следит за деталями, подталкивающими к сравнению с «Охотой», — скажем, в процессе работы исправляет «там стоит» на «там стоят» — и дело здесь не в самой по себе замене намека на Смерть на намек о ее посланцах, а в создании проекции на «Обложили меня, обложили».

«Пролог несет... прямой, а не метафорический смысл». По-видимому, именно из очевидной общей метафоричности текста вкупе с характерностью упомянутого выше мотива проистекает традиционная трактовка вступительных строк как однозначной метафоры ухода из жизни (например: «Перед смертью чувство близкого исхода не покидало поэта. Оно заполнило и его стихи: Когда я отпою и отыграю, // Чем кончу я, на чем - не угадать.  // Но лишь одно наверняка я знаю — // Мне будет не хотеться умирать...»). Власть этой трактовки до сих пор смог преодолеть лишь один исследователь — Михаил Перепелкин (Перепелкин М. Что позволено Юпитеру, то для быка — смерть? (Диалектика отношений «человека» и «художника» в стихотворении В.Высоцкого «Когда я отпою и отыграю...») // Поэтика рамы и порога: функциональные формы границы в художественных языках [Граница и опыт границы в художественном языке. Вып. 4]. — Самара: Самарский университет. — 2006. — с  360—368), где он приходит к выводу: «В рамках рассматриваемого стихотворения обращает на себя внимание настойчивость, с которой В.Высоцкий не только не создает ощущение тождества физического и творческого, но и упорно подчеркивает разницу между ними... «Отпою», «отыграю», «кончу» следует принимать в том значении, в котором они прежде всего и используются, а не искать за ними далеко идущих смыслов... Речь в этих строках идет все-таки не об «умру», а о «перестану творить», то есть кончусь как художник, творчески». К сожалению, на этом ключевом наблюдении коллега, если можно так выразиться, успокоился, не решившись развить его настолько, чтобы полностью опровергнуть сложившиеся — не сказать слежавшиеся — толкования текста в целом.

«Начальное «когда» — не вопросительно». Тот же М.Перепелкин, следуя в колее большинства предшественников, упорно пытается приписать поэту поиски ответа на вопрос «Когда?» (хотя в данном вопросе более точны А.Скобелев и С.Шаулов, в свое время констатировавшие: «Первая фраза часто точно фиксирует момент начала действия, отсекая его от всего предыдущего: ... «Когда я отпою и отыграю». Скобелев А., Шаулов С. Владимир Высоцкий: Мир и Слово). Автор статьи «Что позволено Юпитеру...» почему-то проводит аналогию с фразой «Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества?» из интервью В.Перевозчикову 1979 г. (не задавшись хотя бы тем, к примеру, соображением, что для поэта, входящего в свою последнюю осень, вопрос о сроках стоял заведомо актуальнее, чем в 1973-м, — когда он, полный эмоций, планов и сил, впервые отправлялся в далекое путешествие с любимой женщиной, в дороге исписывая полтетради новыми стихотворениями, в числе которых и «Когда я отпою...»). А между тем, в творчестве, в поэзии Высоцкого, куда ни погляди — что в поздних «Райских яблоках», что в написанном в один период с «Отпою», и всеми кому ни лень с ним соотносимом «Памятнике» («А его предощущение смерти... Когда-нибудь аналитик-литературовед проследит связь между такими, например, строчками: «Когда я отпою и отыграю...»... Я уж не говорю о его прекрасном провидческом стихотворении «Памятник» (А.Демидова)), — так вот, в творчестве поэта слово «когда» звучит преимущественно не вопросом «В какой момент?», а указанием: «В то самое время».

Добавлю, что путаницу обозначаемых одним и тем же словом вопроса и ответа Высоцкий обыграл в финальных строках песни «Ну вот! Исчезла дрожь в руках...».

«...Неровной фразы «Мне будет не хотеться умирать...». Автор статьи о песнях Высоцкого Игорь Сухих обратил на нее внимание, однако поспешно счел всего лишь оплошностью поэта, «языковым ляпом» (Сухих И. На разрыв аорты (1960—1980. Песни-баллады В. Высоцкого) // Звезда. — 2003. — № 10).

«Для тех, кто хорошо знаком с поэзией Высоцкого, не нов его прием создания эффекта неожиданности, вызванного разрушением инерции предвкушения». К примеру: «Наш родной Центральный...» — и вдруг «рынок»! (а не «...Комитет КПСС»)» (Ковтун В. Прощание с бумом Высоцкого, или Мастер и Анжелика).

«Ни предчувствие гибели, ни режущий души ужас не оказываются для них поводом остановиться (и даже помедлить)». Здесь всякий вспомнит и «Коней привередливых», и «СОС», и целый ряд других примеров.

«Мотив вялости». Этот мотив не воспринимается центральным для Высоцкого, хотя встречается в его стихах неоднократно, часто в сопряжении с мотивом схватки: «Еще сжимал я кулаки и бил с натугой — // Но мягкой кистию руки, а не упругой»; «Мы рубим прошлое сплеча, // Но бьем расслабленной рукой, // Холодной, дряблой, никакой»; «Сам ни мышцы не напряг, // И не пытался сжать кулак». Гораздо привычнее видеть у поэта мотив бессилия — физического проигрыша героев на фоне моральной победы: «Он сделал, что мог и что должен».

«И звенья герою не по зубам, и цепь на нем — литая, то есть тяжелая». Это тонко уловил поэт Йожеф Ратко при переводе данного текста на венгерский язык, вызвав замешательство недостаточно чуткой к поэтическому слову критики: «Они (переводы Ратко — В.К.) эмоционально, с бо́льшей силой показывают борьбу человека за свободу, чем песня Высоцкого, если судить по эпитетам, отсутствующим у Высоцкого: nehéz (тяжелый) и vastag (толстую)». (Йонаш Эржебет. Семантический анализ венгерского перевода Высоцкого в интерпретации поэта-переводчика Йожефа Ратко // Национальные исследования русского языка и литературы в контексте европейской русистики. — Университет им. Палацкого. — Оломоуц. —2003).

«В отличие от волка...» Сам по себе факт присутствия в творчестве Высоцкого антиномических пар «волки—псы», «стая—свора», «волчья жизнь—собачья смерть» бегло отметили И.Намакштанская и Е.Романова в работе «Анималистический мир в поэтике В.С.Высоцкого».

«...пес для Высоцкого вечно олицетворяет рабство, холуйство и максимальную степень униженности». Подобострастно по отношению к узурпатору облаивают прежнего хозяина вскормленные им «псы на цепях» («Я полмира...»). Полюсом убожества и несвободы предстает перспектива «Сам как пес бы — так и рос в цепи» («Если я богат....»). Даже «пес — судьба моя» (по ходу развития сюжета песни «Куда ни втисну душу я...» оказавшийся не собакой, а оборотнем) демонстрирует полный спектр рабских замашек — от пресмыкания в нужде до «хамства» и «безобразий» в период ощущения собственной безнаказанности.

Известное выпадение из этого ряда никоим образом не дезавуирует тенденцию: «Припал к земле, как верный пес», — говорит Высоцкий в стихотворении памяти В.Шукшина, которое все целенаправленно соткано не из его, а из шукшинских образов.

«Отказался от свободы». То, что персонажа удерживают звенья славы цепи почета, указывает на определенную степень добровольности его положения.

«Психическое расстройство». Внимание исследователей, интересующихся мотивом безумия, неадекватного восприятия мира, обычно ограничивается текстами, в которых Высоцкий прямо упоминает сумасшедший дом. И совершенно напрасно: круг несущих этот мотив произведений заметно шире.

«Практически тотчас же была использована Высоцким в тексте «В дорогу, живо!..» именно как символ тщетности попыток быть услышанным». Черновик текста «В дорогу, живо!..» находится в одной тетради с рукописью «Когда я отпою и отыграю...», он записан всего лишь через один набросок после нее. Факсимиле см.: Дорожная тетрадь В.Высоцкого (Рукописи). / Изд. подготовили Б.Акимов, В.Ковтун, В.Сычев. Комм. В.Ковтуна. — Высоцкий: время, наследие, судьба. Вып. V. — Киев. — 1998.

Чтобы однозначно передать бессмысленность попыток достучаться, поэт уже в беловике «В дорогу, живо!..» оставил в описании ворот упоминание одних лишь кованых скоб, а позднее, в «Я когда-то умру...», прямо обозначил райские врата «литыми».

«Коса и серп — совершенно разные сельхозорудия» — к тому же хорошо известные аудитории поэта, жителям технологически отсталого СССР — либо непосредственно, либо, на худой конец, через посредство иконографики: коса — непременный атрибут графического изображения фигуры Смерти (в ее облике, в частности, политические карикатуристы регулярно рисовали врагов своего отечества), а серп — центральный элемент бесконечно тиражируемого в те годы герба Советского Союза.

«Взбесившийся пес то и дело встречается у Высоцкого как характерный этап развития образа пса». «А за нами двумя — бесноватые псы», — вспоминает герой песни «Был побег...». Персонаж «Смотрин», устало перечисляя неприятности, не забывает сообщить: «А у меня цепные псы взбесились, // Средь ночи с лая перешли на вой». И даже Гончие Псы из песни «Мы говорим не «што́рмы», а «шторма́»...» несутся, оглашая небеса не задорным лаем, а «надсадным воем».

«Приказ Королевы из «Алисы в Стране чудес»... «Рубите ей голову! Гоните ее в шею! Подавите ее!..» Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес. / Пер. Н.Демуровой.

«Здесь уже вспоминается Гашек». Гашек Я. Похождения бравого солдата Швейка. / Пер. с чеш.

«Ответы на анкету Анатолия Меньшикова». Факсимиле см.: Высоцкий В. Я, конечно, вернусь... — Москва: Книга, 1988. — С.  209—211.