В дневниках Святослава Рихтера есть несколько слов о Владимире Высоцком. Дословно: «Здесь я никак не могу вибрировать, ни в отношении музыки (это просто мусор), ни в отношении слов (это для тех, кто читает газеты). Это мне сверхнеинтересно и несимпатично. Сам Высоцкий, вероятно, действительно талантлив в своем роде, и толпа за него».
Реплика настолько необъективна, что тут же хочется переспросить: действительно Рихтер? Точно о Высоцком? Именно так и сказал? Давайте в самом деле переспросим, а затем и поищем ответы.
Начнем с того, что не только досужие завсегдатаи форумов, но даже исследователи* излагают позицию музыканта в интерпретации автора «Известий» Екатерины Бирюковой, в свое время пространно анонсировавшей первое русское издание дневников пианиста*: «Ясно, что для Рихтера этот мир [музыки – В.К.] гораздо реальнее того, в котором живет подавляющее количество людей. Характерно его замечание про Владимира Высоцкого – для него явного аутсайдера – после того, как тот вместе с Мариной Влади нанес Рихтеру визит»,– далее следует уже знакомая нам прямая цитата. Сравнив это изложение с первоисточником*, с интересом обнаруживаем, что упоминаний о Высоцком в дневниках Рихтера ровно два, причем ни одно из них даже не намекает на аутсайдерство барда – это полная отсебятина Бирюковой. А сообщая читателям обстоятельства появления цитируемой записи, обозреватель «Известий» опускается до передергивания. Думаете, после визита Высоцкого Рихтер зафиксировал в своем дневнике некоторое «замечание» о своем госте – то есть запись стала результатом визита? Это следует из бирюковского текста, но в то же время – совершенно не соответствует действительности.
На самом деле впечатления Рихтера по итогам визита Высоцкого ровно противоположны: «14/I*. Владимир Высоцкий поет свои песни под гитару. Когда нас посетили Высоцкий с Мариной Влади, наша большая комната была как цирк! Все стены расклеены комическими изречениями — следы вечеринки моего курса. Высоцкий с удовольствием спел под гитару свои песни. Мы симпатично посидели». А пресловутый критический отзыв появился более, чем месяц спустя, по иному поводу: «18/II. Запись Владимир Высоцкий. Пластинка с четырьмя песнями».
То есть в действительности происходит вот что. В середине января Рихтер принимает у себя Высоцкого с супругой, слушает его пение и остается доволен (оценка «симпатично»). А на исходе февраля, видимо, решает вновь испытать полученное в начале года удовольствие и приобретает грампластинку, которой внезапно оказывается решительно недоволен (оценка «несимпатично»), причем разочарование так велико, что напрочь затмевает собою первое впечатление музыканта.
Что же услышал маэстро?
Позвольте прежде, чем дать ответ – а это не так уж сложно, несмотря на то, что виниловых дисков на четыре песни у Высоцкого при жизни вышло 4 (плюс 1 целлулоидный), – сделать небольшое отступление.
Положение «Фирмы «Мелодия» в Советском Союзе было своеобразным. Это государственное предприятие являлось монополистом в области издания аудиопродукции на твердых носителях. При этом входило в узкий круг организаций, которые работали на условиях хозрасчета (т.е. прибыль «Мелодии» прямо пропорционально зависела от ее выручки – ситуация для плановой экономики не самая типичная). Будучи на деле весьма идеологически значимым предприятием, на прибыль «Мелодия» была нацелена в значительно большей степени, нежели на пресловутое «воспитание советского человека», и ради длинного рубля по возможности тихо саботировала идейную борьбу. Путь пластинки модного исполнителя к прилавку могло пресечь только прямое указание со стороны руководящих партийных и государственных органов.
Стараясь снизить вероятность губительных для бизнеса указаний, «Мелодия» делала всё возможное, дабы лишний раз, что называется, не светиться. Пользуясь популярностью немыслимых в советском теле- и радиоэфире «разлагающих» западных коллективов, печатала огромные пиратские тиражи их пластинок, от греха подальше заменяя названия групп безликим «Инструментальный ансамбль». Широко практиковала «слепые» конверты, на которых красовался типично русский пейзаж либо простенький орнамент – и более ничего: вкладывай что пожелаешь. Да и оригинальные конверты стремилась оформить максимально неоригинально, ставя самые протокольные фотоснимки. Старшее поколение, в юности собиравшее открытки с портретами кумиров, помнит когорту фотографов той поры, умевших добиваться невозможного – на их снимках Андрей Миронов непостижимым образом лишался шарма, Спартак Мишулин – обаяния, а Клара Лучко – красоты... Высоцкий тщетно пытался вмешаться в работу обезличивающего конвейера: самостоятельно находил интересных фотографов, договаривался о съемке, работал над образом, отбирал и выкупал удачные слайды, чтобы привезти на «Мелодию», где им предстояло кануть, как в Бермудах, в шкафах художественных редакторов, которые прекрасно знали, что главное для обложки нашей пластинки – не привлекать внимания.
Конечно же, важнейшими бойцами за торжество шаблонного подхода выступали литературный редактор (составление подборки, правка текстов) и, не в добрый час помянут, редактор музыкальный.
«Когда выходили эти пластинки, – вспоминал Высоцкий в конце жизни*, – ведь мне не давали права выбора: как я хочу. И я предпочел, чтобы увидели свет хотя бы мои тексты, в музыкальную часть не влезать. По тем временам. Теперь, если у нас встанет вопрос, то я настою, чтобы некоторые сделаны были так, а некоторые – как мне кажется... только с одной гитарой».
Наибольшего успеха в попытках нивелировать харизму личности, сгладить творческую индивидуальность Высоцкого (да и к чему они? ведь покупатель раскошеливается за имя) «Мелодия» добилась вот в этом диске. Забегая вперед, замечу, что, осознав произошедшее, Высоцкий в дальнейшем попытался взять в свои руки и выбор аранжировщиков, и составление подборок, что закономерным образом завело его отношения с «Мелодией» в тупик. Вот этот камень преткновения:
Изо всех прижизненных пластиночек Высоцкого, пожалуй, только эта способна вызвать прямые ассоциации с тематикой советских газет. Полноправным гвоздем программы безусловно является бравурное, маршевое, гремящее медью (аранжировки без духовых не поощрялись худсоветом) «Черное золото», – и в музыкальной, и в текстовой части объективно смыкающееся с типичной советской песней. (Любопытно, что встреча Высоцкого с реальными шахтерами поколебала для него образ, созданный в этой песне, в свою очередь, и шахтеры песню не восприняли*.) Рядом с этим гимном «людям труда» легкую по содержанию, но внезапно столь же помпезно звучащую «Утреннюю гимнастику» немудрено было принять за дежурное бодрячество, «Холода» – за стройотрядовскую лирику, а «Корабли» – за всемерно поощряемую романтику дальних странствий с обязательным возвращением к родной стороне. «Корабли», в оригинале – «Прощание», были когда-то написаны в пару «Прощанию с горами» из «Вертикали» на ту же струящуюся, чуть монотонную музыку (так звучали и в концертах, и на оркестрованном диске, позднее выпущенном автором за рубежом), а здесь с первых тактов рвали воздух ревом труб, чеканили ритм и завершались бесконечным повтором финальных слов – испытание не для тонкого слуха.
Конечно, продраться сквозь нагроможденные издателем стереотипы вполне возможно. Но стоит ли удивляться, что это не удалось музыканту, с первых же секунд получившему оглушительный удар в самое чувствительное место от не упомянутого на конверте пластинки композитора.
Краткие дневниковые записи Рихтера о Высоцком являются грустным свидетельством того, что, пытаясь защититься в главном, поэт по тем временам проиграл редакторам в целом настолько сокрушительно, что эмоциональные Рихтеровские гиперболы вовсе не представляются беспочвенными.