Мне с 90-ми (считая и вечер 80-х), можно сказать, повезло. Не все же пути, в самом деле, вели в барыги с шаманами, рэкетиры с терпилами, не каждый из заставших те времена сегодня с глубокомысленным видом метит их пошловатым «лихие» (или «золотые», что то же самое). Романтическую юность манил бурлящий океан родственных в своем порыве душ, среда людей, которые радостно встречали, а часто — и самоотверженно приближали каждый порыв свободы и каждый глоток информации.
Самоотверженность помянута не пафоса ради. История учила, а старожилы-шестидесятники — просто помнили, зарубив на собственном носу: покуда высится тоталитарная империя (а она до последней своей минуты выглядела нерушимой), послаблений не бывает ни надолго, ни всерьез. Лидеры страны только путали картину, семафоря обществу на редкость противоречиво и невнятно — и мало хорошего, когда граница буквально под ногой, но толком не обозначена, а карательные органы и статьи закона всегда наготове.
Товарищ, ведь пройдет она,
Так называемая гласность, и
Наш Комитет госбезопасности
Припомнит ваши имена, —
пересказывали друг другу без особого желания рассмеяться.
Но если кто-то подыскивал себе тихий уголок, то находился и тот, кто принимал противоположное решение: лучше не медлить, успеть побольше, что-нибудь да останется, сохранится даже потом, когда колесо опять повернется. Мыслимое ли дело не воспользоваться шансом, который выпадает не каждому поколению, когда каждая личность — и вот твоя, без преувеличения именно твоя — может сыграть пусть малую, но вполне реальную роль, а не скучая проваландаться в массовке истории?!
На авансцену вышли сми, а главных их редакторов туда будто вытолкнули. Секунду назад такой товарищ ни о чем подобном не помышлял, ну, то есть, в глубине души мечтал, конечно: гул затих, я вышел, всё такое — но чисто теоретически. А тут внезапный пинок — и давай, не тормози, и держи при этом лицо, и как-то бери аплодисменты. А что тебе предъявит завтра строгое начальство — это еще вопрос, большой вопрос, некомфортный настолько, что даже формулировать не хочется, а зал замер, видит героя и жаждет слов.
Потому и косились «главные» друг на дружку, пытаясь обогнать коллег, но не уйти при этом в большой отрыв, чтоб, ежели чего, оставался шанс не сойти за крайнего. Вот несколько коллизий, известных мне напрямую от участников. Главред прогрессивнейшего «Искусства кино» Константин Щербаков принял от Нины Крейтнер бесподобный эксклюзив — первую в отечестве подборку стихов А.Галича, долго и мучительно собирался с духом, да так и возвратил с тихими словами: «Не обессудьте, все-таки боюсь». «Литературная газета» в последний момент сняла уже поставленное в номер полосное интервью В.Дудинцева Наталье Загальской — при том, что сами произведения крамольного писателя к тому моменту уже увидели свет. Игорь Шевцов курсировал между напуганными смелостью покойного В.Высоцкого редакциями книжного издательства и литературного журнала, пробивая в печать стихотворение «Я сам с Ростова...» лихим блефом и в те, и в эти уши, что вот, мол, пока здесь суд да дело, те, вторые, уже, якобы, решились на публикацию.
Ну что, Высоцкий тоже упомянут не случайно.
Именно в группу людей, видевших свою задачу в разборе, сохранении и легализации (а без нее — какое в той стране распространение) его творческого наследия, я неформально влился в названные годы. По мере необходимости и в рамках непрерывных, но не бесконечных же наездов в столицу принимал то капитальное, то косвенное, то творческое, то техническое участие в подготовке первопубликаций — страшно сосчитать! — десятков и сотен текстов незадолго до того ушедшего из жизни поэта. И поработал не зря, и насмотрелся разного, — о таких впечатлениях вспомнить не грех, грех запамятовать.
Не стану врать, по каким соображениям мои соратники, настойчиво продвигая стихотворения Высоцкого в литературную, публицистическую и даже ведомственную периодику, только к началу 1988-го добрались до журнала «Огонек». Быть может, оставили его для публикации текстов, которые отсекут в других редакциях. Ведь именно этот журнал шел — да что там, несся, летел — в недосягаемом авангарде перестроечной прессы. И постоянно оказывался в своей смелости настолько далеко, что захватывало дух, и чувство тревоги то дело всплывало в душе читателя. Всем было видно: люди идут ва-банк, зная, что малейшее изменение большой политики — и упадут, пропадут! Они задавали точку отсчета, заставляющую других отчетливо и горько осознать собственное малодушие, а то и перешагнуть через него.
Кто б знал тогда, что рисковали — рядовые работники редакции, авторы, последователи-коллеги, да все, кто угодно, только не «прораб перестройки»*, главный редактор «Огонька» Виталий Коротич, чьи решения о публикациях, как выяснилось позже, диктовались не художественным вкусом, не гражданской позицией, не журналистским чутьем, — а всемогущим покровителем из ЦК КПСС*. Диктовались в самом буквальном смысле. В стране четко отрабатывались классические схемы провокации, и для меня не важно (да и неясно), где начинались нити, идущие к «прорабам»-марионеткам, — с высоты сегодняшнего опыта эти приводы различимы отчетливо, а по тем временам не были видны и в упор.
Тогда как речь-то — о тех временах. Все полны куражом и надеждами. Только что проводили 1987-й, оказавшийся размахом с эпоху, встретили 1988-й. Очередной раз прибываю в Москву и, не успев оттаять с мороза, узнаю новости. В «Огоньке» грядет юбилейная публикация к 50-летию Высоцкого, это десяток стихов с предисловием Всеволода Абдулова. Здесь даже абдуловский текст — сам по себе немалое событие: Севу всякий раз до боли задевает фальшь в чужих рассуждениях о его покойном друге, а уж в своих-то собственных словах она мерещится Севе непрерывно. Но так ведь и издание не рядовое, пришлось собраться. Кое-какими фразами — ну, например, ответом Вознесенскому насчет «меньшого брата»* — он даже горд... Короче, номер сверстан, и завтра к обеду нужно вычитать гранки. Да вот беда: именно завтра Сева по горло загружен — ранним утром актерские дела, затем дантист, уже абсолютно неотложный. И даже сегодня он еще не освободился, а тем временем стемнело, день к ночи.
Поэтому еду домой к сотруднице «Огонька» Маше (простите, Маша, я не знаю фамилии). По Севиному звонку она отдает гранки и записывает данные для пропуска: завтра завезу листы в редакцию, она скопирует правку.
Вычитываем ночью. Утром на выходе меня застает Севин звонок: отменил врача и сможет быть в редакции. Туда еще, конечно, целая проблема попасть: «Огонек» исторически квартирует в режимной многоэтажке издательства «Правда». Пропуска — по милицейскому стандарту: «Выдан гражданину ... проходящему к товарищу ...» — гусь свинье не товарищ, мол. Мне такая бумажка гарантирована благодаря добросовестной Маше, а Севе приходится помыкаться. Ну да всех бы проблем!
В редакции — коллектив молодой и азартный, люди в упоении трудятся на борту флагмана свободной журналистики. Будущая публикация Высоцкого их воодушевляет. Сева попадает в центр внимания, я с художником отхожу выбирать фото для анонса... И тут — дверь еле слышно скрипнула, но будто гром прогремел — на пороге вырастает один из сотрудников с известием, в которое, похоже, и сам не может поверить: только что Коротич снял публикацию!
Как так? Коротич?! Снял?!! (Это сейчас ежу понятно: неожиданно наткнулся в готовом номере на острый материал, пришедший «снизу», а не «сверху», и, как говорится, очконул. А тогда такое построение была немыслимым*.) Сева решительно настроен на дискуссию, — но «главный» внезапно не принимает, у него в кабинете внезапно важные иностранцы.
Сева кипит, и сотрудники, неловкие от растерянности, пытаются снизить накал страстей:
— Не нервничайте, это рабочий момент. Мы понимаем, каждый автор хочет видеть свои стихи напечатанными, и без задержки...
— Я — не автор! — угрожающе чеканит Сева. — А на свое предисловие плевать хотел! Если надо, могу снять сию минуту.
— Зачем же? — от неудобства ситуации собеседник загоняет себя в еще больший тупик. — Ваше предисловие нам как раз очень нравится.
— То есть меня бы вы напечатали, но не ценой публикации Высоцкого, что ли?! — не щадит бедолагу Абдулов и снова устремляется в приемную, но крепость неприступна.
Прождали до обеда. А вот в обед сглупили: сдуру отвлеклись на чаек — и Коротич успел-таки по-тихому смотаться. Хотя, по правде, не могу сказать, была ли краткая отлучка в буфет принципиальной ошибкой: такое ощущение, что оставайся мы на посту, главред скрывался бы в кабинете до утра. Оторопевшие не меньше нашего сотрудники редакции обещали бороться за публикацию (и, в общем, не обманули), но велики ли их возможности?
Сева приезжал в редакцию еще раз. Без результата. Потом снова, и снова без толку. Потом уселся за телефон и принялся искать окольные выходы на Коротича. Коротич неуловим, зато Сева настойчив. Между делом всплывают какие-то совсем уж одиозные имена из числа литературных погромщиков прошлых лет, от случая к случаю влияющие на редакционную политику самого передового журнала современности. Это кажется невероятным, картина мира рассыпается на глазах, но отвлекаться на рефлексии некогда, необходимо нащупывать выход. По ходу бесконечных переговоров из чьих-то уст звучит что вроде бы Коротич отфутболил подборку с подачи Станислава Лесневского, огоньковского завотделом литературы. Абдулов вызванивает его и с округляющимися в течение разговора глазами выслушивает следующее: в номере не осталось места, туда поставлена статья А.Межирова, который, среди всего прочего, дает отповедь Станиславу Куняеву*.
У Севы не укладывается в голове:
— Хотите сказать: чтобы «защитить» Высоцкого от чьих-то идиотских слов, вы не нашли ничего лучшего, чем вычеркнуть его собственные стихи?!
— Мы считаем эту статью очень важной, — отмораживается Лесневский.
Межиров! Много лет назад Севу знакомил с ним никто иной, как Высоцкий. Может, удастся уговорить? Кто знает!.. Полчаса внимания старым блокнотам — и вот он, нужный телефон.
Но звонить сел только к вечеру, тяжело опираясь локтями на некрашеные доски самодельного стола. Я приткнулся рядом, у окошка. И не пожалел.
— Александр Петрович, это Сева Абдулов...
Межиров его помнил. Сева сжато изложил драматическую ситуацию и осторожно спросил, нет ли возможности придержать статью под предлогом «доработки», чтобы лишить редакцию аргумента насчет нехватки места.
— Моя статья мешает опубликовать стихи? — изумился Межиров. — Да что придерживать, я вообще ее отзову!
И тут же полюбопытствовал, какие именно произведения должны были войти в злополучную подборку.
— Ну, например, — сказал Сева и начал читать одно из стихотворений прямо по журнальным гранкам.
В те самые дни стоматологи готовили его к установке моста, и левая половина верхней челюсти оставалась без зубов. Поэтому, чтобы не шепелявить, Сева при чтении как мог прижимал губу пальцами левой руки... Здесь надо сказать, что Абдулов был вообще одним из лучших поэтических чтецов. А уж Высоцкого исполнял просто неотразимо, чему я не раз и не два был восхищенным свидетелем. Но в этот вечер, когда решалась судьба Володиной публикации, я не понаслышке узнал, что такое читать «как в последний раз». Сева закончил. Не знаю, что там Межиров, а я сидел онемевший и в ознобе. Кое-как ткнул пальцем в другой текст, и шепотом ему:
— Вот, хорошо бы еще это.
Сева прочел и это, тоже на грани гениальности. Я указал на третий текст, потом на четвертый... В конце концов с моей подачи подборка прозвучала полностью. Не то, чтоб не хватило соображения понять, что результат давно обеспечен, но, каюсь, я не смог побороть искушения продлить такое исполнение.
Наступила тишина. Переведя дыхание, Межиров сказал:
— Знаете, Сева, здесь есть потрясающе наполненные тексты, а есть кое-что простое, альбомное, — последнее относилось к входившему в подборку стихотворению «Вы были у Беллы?..» — Но для меня поэзия — не только в тексте, и даже не столько в тексте. А прежде всего — в той музыке, которая возникает вокруг слов и существует над ними. Ну, скажем, вот...
И, к нашему окончательному изумлению, поэт-фронтовик Александр Петрович Межиров, автор хрестоматийного «Коммунисты, вперед!» и прочее, и прочее, внезапно, без подготовки стал декламировать наизусть:
—...«Ты уехала на короткий срок,
Снова свидеться нам — не дай бог.
А меня — в товарный и на восток,
И на прииски в Бодайбо...
...Здесь леса кругом гнутся по́ ветру,
Синева кругом... Как не выть!
Позади — семь тысяч кило́метров,
Впереди — семь лет синевы».
Или вот:
«Говорю: не виновен! Не со зла ведь, но вино ведь!
Говорю: не виновен! А ославить — разве новость?
Говорю, что не подня́л бы Мишка руку на ту суку,
Так возьмите же вы Мишку на поруки, вот вам руку!»
Вот, — говорит, — подлинная поэзия!..
Как решение Межирова забрать статью повлияло на судьбу подборки? Да ровно никак.
* * *
Потом я отбыл из Москвы, и за дальнейшими событиями на этом фронте не наблюдал. Потом в Москву прилетела Марина, — только ей удалось попасть на прием к тщеславному Коротичу и там по-полной использовать силу своей харизмы: чудо свершилось, «добро» на публикацию все-таки было в последний момент дано. Подборка вышла, как и задумывалось, к исходу января, хотя оказалась урезанной до трех стихотворений.
К тому времени я возвратился в столицу. Встретив Севу, забравшего из редакции авторские экземпляры, узнал по горячим следам, что вот теперь — сюрприз, не правда ли? — его без проблем и даже охотно принял в своем кабинете главный редактор. Протокольно поблагодарив за содействие, Сева не смог удержаться от саркастического:
— Я одного не понимаю, зачем было так нервничать и что-то резать, ведь самое крамольное вы все равно напечатали.
— Какое крамольное? — насторожился главред.
— И я, — рассказывает мне Сева, — дрогнувшей рукой указываю ему в опубликованном тексте Прагу и Будапешт*.
— Тьфу ты черт! — вырвалось у Коротича. — Прохлопал!
