Мой друг и сосед по лестничной площадке режиссер Миша Богин, как-то раз попросил Иечку Савину привести к нам в гости Марину Влади. Они в то время вместе снимались в фильме Сергея Юткевича "Сюжет для небольшого рассказа". Иечка приехать не смогла, поэтому Марина пришла после съемки сама, по-московски с двумя сумками, где были ее вещи. В простеньком пальто, в больших очках, подколов волосы. Выглядела совершенно обыкновенно — как москвичка из очереди, — спокойно проехала в метро...
На входных дверях тогда еще не устанавливали домофонов, а сидела в подъезде консьержка, эдакая "мисс Информация", которая все обо всех знала. Дом и подъезд Марина отыскала, а дальше обратилась к этой старушечке: "Как мне найти Женю Аграновича?" Та мгновенно узнала гостью, проводила, и затем всем, кто входил после нее в дом (а был конец рабочего дня, люди возвращались с работы), всем говорила: "К Аграновичу Марина Влади пошла!"
Марина ходила по квартире, с интересом рассматривая мои работы — скульптуры из дерева и кости. "Поставила бы ты это у себя в Париже?" — спросил я об одной вещице. "Да," — и я ей эту фигурку подарил. Кроме того, я приготовился к приходу Марины: сделал колечко из самшита, самого крепкого древесного материала. Предполагал, конечно, что она дама избалованная, чего только не повидала, но самшитовое кольцо — вещь неординарная. Я вырезал на нем женское лицо под наполовину сдвинутой маской — изобразил актрису. Колечко пришлось впору и очень Марине понравилось.
Я слушал ее рассказы о том, в каких странах мира она бывала, что видела, а часа через два появился после репетиции Высоцкий с гитарой. Стояла глубокая осень. Помню, ходил жуткий грипп, потому что, когда все уселись за стол, я предложил Высоцкому тему: "Пир во время гриппа".
...Он ввалился в подъезд и прохрипел: "Где моя жена?" (они с Мариной тогда только женихались, собственной крыши не имели, у Высоцкого к тому же были какие-то сложные взаимоотношения с миром). Консьержка проводила и его, и всем, идущим следом, уже сообщала, что к Аграновичу пошел Высоцкий.
Высоцкий в этот день, как обычно, встал в шесть часов утра, в лучшем случае успел выпить чашку кофе и помчался по делам: тут у него запись, там перезапись, тут у него репетиция, там у него съемка, где-то что-то с изданием — не получившееся дело (у него всегда бывало так: обещали напечатать — не печатали, сулили пластинку — не издавали...). В общем, мотался он, как сумасшедший, на одном табаке, не ел ничего, а тут пришел — увидел роскошный стол и аж охнул. Только усадили мы его на хозяйское место, как стали появляться наши любезные соседи со всех этажей: кто "за солью", кто "за спичками", и все с большими чемоданами — раз Высоцкий, значит, будет петь. Обступили его со всех сторон и не дали проглотить ни кусочка. Ему пришлось петь, выступать. Так что не думаю, чтобы он сохранил сколько-нибудь милое воспоминание об этом доме и его хозяевах.
Единственное, что хорошего я смог для него сделать — это не допустить до спиртного. У Богина жена была грузинка, а грузинская интеллигенция — это одна большая семья: все друг друга знают, все на "ты". Случилось так, что в этот вечер к супруге Богина явились несколько ее приятелей. Узнали, что у меня Высоцкий — кинулись сюда, со своими копченьями-соленьями, коньяком таким, коньяком сяким... А я на кухне запекаю карасей в сметане, мотаюсь туда-сюда, кулинарю... Смотрю, Высоцкий уже стоит с фужером в руках и произносит ответную речь. Я много не раздумывал, совершенно деликатно подошел, вынул у него из рук фужер, взял со стола другой, налил в него боржому. Он взял его спокойно.
Я тогда подумал: только не под моей крышей! Ну, и насколько мне известно, еще месяцев восемь после того он не пил ни капли.
За столом Высоцкий очень много и открыто рассказывал, причем с намерением не похвастаться, а, я бы сказал, — поделиться с друзьями. Например, своим недоумением странной, необъяснимой несправедливостью этого мира, где не хотят слушать ни хороших стихов, ни хороших песен, не хотят видеть хорошего актера: смотрят две пробы, одна блистательная — говорят: "Боже, какая прелесть!", потом смотрят посредственную и заявляют: "А вот этого мы берем!"...
Из того, что им пелось, я запомнил "Охоту на волков", только что написанную. Непередаваемо он ее пел.
Было видно, как он любит Марину. Он пел и для нас, но и для нее. Хотел завести и ее спеть, еще не зная тогда, что она тоже поет...
Несмотря на столпотворение и суматоху, я обратил внимание, что Высоцкий полон интереса к окружающему миру, только в тот раз ему не давали этот интерес проявить. Как только он улучал момент спросить у меня: "А вы кто? А правда, что у вас?.. "Еврей-священник" — это вы написали?" — его тут же прерывали: "Володя, спойте вот это вот!" Не давали разговаривать ни со мной, ни с кем-либо еще.
Насколько я заметил, Высоцкий очень хорошо сознавал, кем является, — при полной, вместе с тем, его скромности. У него уже была союзная и начало мировой славы, но его это совершенно не расшатывало, то есть менее всего занимало.