Данная редакция зафиксирована в правленном беловом автографе и на фонограмме, записанной В.Тумановым (не позднее 1978 г.). Впоследствии поэт переработал текст, однако итоговая редакция в законченном виде не сохранилась. Все более поздние исполнения (как домашние, так и публичные) представляют собой не вполне успешные попытки автора восстановить текст во второй редакции по памяти (поэт время от времени сбивается, спетое порой представляет собою неудачные (либо более удачные) контаминации различных вариантов, содержит сюжетные провалы и т.п.). Не дошла до нас поздняя редакция и на бумаге.
Текст ранней редакции приводится по упомянутой рукописи, с которой, к тому же, В.Высоцкий исполнял его во время записи для В.Туманова. Рукопись содержит ряд вариантов, среди которых при подготовке текста отдано предпочтение использованным автором при исполнении с листа. Варианты отдельных строк, имеющиеся в тексте на фонограмме, в беловике отсутствуют. Это строка 19: Неродивший=Неродящий (кстати, и в дальнейшем Высоцкий исполнял именно так); строка 26: я смирил его даром овсовым; строка 37: Вон=Вот.
Я умру, говорят,
мы когда-то всегда умираем.
Съезжу на дармовых,
если в спину сподобят ножом, —
Убиенных щадят,
отпевают и балуют раем...
Не скажу про живых,
а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом,
завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа
на ворованных клячах в галоп!
Вот и дело с концом:
в райских кущах покушаю яблок,
Подойду, не спеша —
вдруг апостол вернёт, остолоп?
...Чур меня самого!
Наважденье, знакомое что-то:
Неродивший пустырь
И сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего
возвышались литые ворота,
И этап-богатырь —
тысяч пять — на коленках сидел.
Как ржанёт коренник —
[укротил] его ласковым словом,
Да репей из мочал
еле выдрал и гриву заплёл.
Пётр-апостол, старик,
что-то долго возился с засовом,
И кряхтел, и ворчал,
и не смог отворить — и ушёл.
Тот огромный этап
не издал ни единого стона —
Лишь на корточки вдруг
с онемевших колен пересел.
Вон следы пёсьих лап...
Да не рай это вовсе, а зона!
Всё вернулось на круг,
и распятый над кругом висел.
Мы с конями глядим:
вот уж истинно — зона всем зонам.
Хлебный дух из ворот —
это крепче, чем руки вязать!
Я пока невредим,
но и я нахлебался озоном,
Лепоты полон рот,
и ругательства трудно сказать.
Засучив рукава,
пролетели две тени в зелёном,
С криком: «В рельсу стучи!»
пропорхнули на крыльях бичи.
Там малина, братва,
нас встречают малиновым звоном!
Нет, звенели ключи...
Это к нам подбирали ключи.
Я подох на задах —
на руках на старушечьих дряблых,
Не к Мадонне прижат,
Божий сын, а — в хоромах холоп.
В дивных райских садах
просто прорва мороженных яблок,
Но сады сторожат —
и стреляют без промаха в лоб.
Херувимы кружат,
ангел окает с вышки — занятно.
Да не взыщет Христос —
рву плоды ледяные с дерев.
Как я выстрелу рад —
ускакал я на землю обратно,
Вот и яблок принёс,
их за пазухой телом согрев.
Я вторично умру —
если надо, мы вновь умираем.
Удалось, бог ты мой, —
я не сам, вы мне пулю в живот.
Так сложилось в миру —
всех застреленных балуют раем,
А оттуда — землёй, —
бережёного Бог бережёт.
В грязь ударю лицом,
завалюсь после выстрела набок.
Кони хочут овсу,
но пора закусить удила.
Вдоль обрыва с кнутом
по-над пропастью пазуху яблок
Я тебе принесу,
потому — и из рая ждала.